Николай Александрович Иванов

Война в детской памяти моей

К сожалению, недалеко то время, когда нас, предвоенных и военных лет рождения, тоже останется мало, как сейчас непосредственно участников той войны. Поэтому надо напрягать память, записывать. Чтоб и другие знали и помнили…

Родился я 23 февраля 1938 года. Так что к началу войны было всего три с половиной года. Поэтому трудно говорить о воспоминаниях военных лет в обычном понимании. Но ведь кое-что осталось в памяти и даже сейчас можно восстановить перед глазами. Скорее всего, это какие-то всплески, наверное, наиболее яркие для ребячьей головенки моменты или эпизоды той очень тревожной во всех отношениях и для всех военной поры.

Родился я в деревне Коромыслово, которая значится в паспорте, но которой нет на земле после сожжения фашистами зимой 1944 года. Перед войной родители жили в поселке Воронцово – районном центре Сошихинского района (теперь Островский). Отец, Александр Иванович, работал управляющим районной заготовительной конторой Ленинградского молочного комбината Главмолоко. Человек в районе был довольно известный – комсомольский и партийный активист. До этого заведовал избой – читальней, избирался председателем сельсовета, был заведующим районным коммунальным хозяйством. Мать, Надежда Алексеевна, работала счетоводом в роно.

Прощание

Отец с первых дней войны по поручению Сошихинского райвоенкомата участвовал в организации и боевых действиях истребительного батальона, был назначен начальником мобилизационного пункта. Со слов матери, крутился сутками, даже ночевал в райвоенкомате. Учитывался его определенный опыт срочной службы в армии. «Немцы уже совсем близко от Воронцово были, - рассказывала мать, - когда от Саши посыльный прибыл, пригнал лошадь с телегой. Передал наказ, чтобы в деревню ехала, забрала всех и уезжала в тыл. Пока я на квартиру, где жили, за барахлом бегала, кто-то колесо с телеги снял. И смех, и грех, и слезы на глазах. Так кое-как на трех колесах до Горшков доехала, деревня так называлась. Там сама согрешила, с чьей-то другой телеги колесо сняла, благо уже темно было. А оно не подходило, сваливалось. Хорошо, в сумочке ножичек был. Отрежу прядь от конского хвоста, намотаю на ось, еду сколько-то пока не свалится. Потом опять наматываю. Саша все-таки вырвался попрощаться. Приехал верхом на коне. Револьвер на поясе, винтовка за спиной. Объяснил мне, что нам надо как-то в Боровичи пробираться, где моя сестра жила и пока немцев не было. Обнялись, расцеловались на прощанье…»

А дальше уже в моих глазах. Отец сажает меня в седло, ведет коня под уздцы и меня поддерживает. Прокатил немного, ссадил, поцеловал и сам в седло. Я кричу: «Папочка! Не бросай нас!» Слышу сзади крик матери: «Саша!» Он плеткой коня по боку и поскакал не оглядываясь. Только винтовка на спине как-то подпрыгивает. А я оборачиваюсь назад и вижу, как мать как-то неловко, боком оседает на землю. Теперь уже и я кричу: «Мамочка!..» Подбегаю, а она почти без памяти, ноги отнялись…

Материны слова: «На другой день, как и велел, тронулись в путь. Только недалеко уехали. Немцы уже все заняли. Вернулись в свою деревню. Началась оккупация…»

А 14 октября мать родила девочку, мою сестренку, которую назвали Галей. В Бежаницах, где немало лет она проработала в школе, и в Печорах, где тоже трудилась на ниве народного образования, ее больше и хорошо знают как Шупик Галину Александровну. Вот это действительно дитя войны.

Отец по-настоящему начал воевать сразу на защите Ленинграда. После окончания военного училища в Ташкенте получил звание политрука и воевал в артиллерийских частях Воронежского, Сталинградского, Волховского, Ленинградского фронтов. Был дважды ранен. Награжден двумя медалями «За отвагу», орденом Красной Звезды.

На оккупированной территории жизнь была, как теперь часто выражаются, достаточно сложная и трудная. Немцы в нашей деревне постоянно не стояли. Зато были полицаи из своих. По ночам иногда приходили партизаны. Повторюсь, семья наша была довольно известная, а дом стоял почти у самого леса. Одну ночь и весь день до темноты в нашем амбаре даже прятался Тужиков с несколькими партизанами, который стал вскоре одним из организаторов всего партизанского движения по линии Центрального Комитета ВКПб.

В связи с этим такой эпизод. Местный полицай (мать называла его фамилию, да я не запомнил) «заложил», выражаясь современным языком, ее немцам за связь с партизанами. Ведь в деревне трудно что-то утаить. Доказательств точных нет, но немцы увезли ее в тюрьму в Остров, где стоял крупный гарнизон. Вот бабушка Варя, светлая ей память, и отправилась навестить свою дочь. И меня взяла. Как говорила потом, чтоб на мать посмотрел, если пустят, и разжалобил начальников, если получиться.

Трудно назвать дату, но было ранней весной. Ручьи уже начали разливаться. Через один переезжали, так даже сани всплыли. Бабушка меня на передок посадила, а сама скинула обувь и бегом босиком перебежала этот ручей. Ничего, не простудилась.

В тюремную камеру нас к матери пустили. Она мне показалась большой, длинной. Внизу сплошные нары. Солома на них и какие-то покрывала. А второй «этаж» - какие-то длинные ящики. Даже переспросил: «А здесь в гробах ночуют?» Было много женщин. Подходили, по голове гладили. Жалели, может, своих вспоминали. Не знаю, но вот эти «гробы» на втором ярусе так и стоят перед глазами.

Дней десять продержали мать в тюрьме. Допрашивали, как сказали бы сейчас, с пристрастием. На спине долгие годы оставалось несколько шрамов от плети. Били, что называется, умеючи, с протягом. А освободили потому, что не было прямых доказательств о работе на партизан. Ведь они за продуктами и сведениями по ночам приходили не только к нам. Главное же в том, что отец был в Красной Армии, а не в партизанах. А если в армии, то призван. Это уже по закону, как считали немцы, а не доброволец в партизанах.

Теперь материн рассказ о заключении: «Во дворе тюрьмы фашисты устроили казнь девушки. Молодая, красивая. Руки связаны за спиной. На груди табличка «Партизанка». На шее какой-то кожаный ошейник. Мы не поняли сначала зачем. И начали травить ее огромными овчарками. Ошейник – чтоб сразу не загрызли. Мы под нары. А нас надзиратели плетками к окну: «Смотреть!» Как пережили этот ужас, не знаю… А она еще кричал: «Победа будет за нами!» Повесили ее, всю искусанную, в крови. Звери, звери… А фамилии так и не узнали».

Немцы, полицаи, партизаны, тюрьма

На оккупированной территории жизнь была, как теперь часто выражаются, достаточно сложная и трудная. Немцы в нашей деревне постоянно не стояли. Зато были полицаи из своих. По ночам иногда приходили партизаны. Повторюсь, семья наша была довольно известная, а дом стоял почти у самого леса. Одну ночь и весь день до темноты в нашем амбаре даже прятался Тужиков с несколькими партизанами, который стал вскоре одним из организаторов всего партизанского движения по линии Центрального Комитета ВКПб. В связи с этим такой эпизод. Местный полицай (мать называла его фамилию, да я не запомнил) «заложил», выражаясь современным языком, ее немцам за связь с партизанами. Ведь в деревне трудно что-то утаить. Доказательств точных нет, но немцы увезли ее в тюрьму в Остров, где стоял крупный гарнизон. Вот бабушка Варя, светлая ей память, и отправилась навестить свою дочь. И меня взяла. Как говорила потом, чтоб на мать посмотрел, если пустят, и разжалобил начальников, если получиться. Трудно назвать дату, но было ранней весной. Ручьи уже начали разливаться. Через один переезжали, так даже сани всплыли. Бабушка меня на передок посадила, а сама скинула обувь и бегом босиком перебежала этот ручей. Ничего, не простудилась. В тюремную камеру нас к матери пустили. Она мне показалась большой, длинной. Внизу сплошные нары. Солома на них и какие-то покрывала. А второй «этаж» - какие-то длинные ящики. Даже переспросил: «А здесь в гробах ночуют?» Было много женщин. Подходили, по голове гладили. Жалели, может, своих вспоминали. Не знаю, но вот эти «гробы» на втором ярусе так и стоят перед глазами. Дней десять продержали мать в тюрьме. Допрашивали, как сказали бы сейчас, с пристрастием. На спине долгие годы оставалось несколько шрамов от плети. Били, что называется, умеючи, с протягом. А освободили потому, что не было прямых доказательств о работе на партизан. Ведь они за продуктами и сведениями по ночам приходили не только к нам. Главное же в том, что отец был в Красной Армии, а не в партизанах. А если в армии, то призван. Это уже по закону, как считали немцы, а не доброволец в партизанах. Теперь материн рассказ о заключении: «Во дворе тюрьмы фашисты устроили казнь девушки. Молодая, красивая. Руки связаны за спиной. На груди табличка «Партизанка». На шее какой-то кожаный ошейник. Мы не поняли сначала зачем. И начали травить ее огромными овчарками. Ошейник – чтоб сразу не загрызли. Мы под нары. А нас надзиратели плетками к окну: «Смотреть!» Как пережили этот ужас, не знаю… А она еще кричал: «Победа будет за нами!» Повесили ее, всю искусанную, в крови. Звери, звери… А фамилии так и не узнали».

О родстве с Клавой Назаровой

Моя бабушка и мать героини островского подполья Клавы Назаровой были то ли двоюродными, то ли троюродными сестрами и жили в соседних деревнях. Мать вместе с такой же молодой женщиной из их деревни пошла в Остров с тайной надеждой найти в числе пленных красноармейцев своего Сашу. На ночлег остановились в квартире у Назаровой. « Нам постелили на полу. Товарка сразу уснула, все-таки тридцать верст пройти, не поле перейти. А я все ворочалась, мысли всякие в голову лезут: «А вдруг Сашу увижу? А может он раненый? А что делать дальше?» Уже заполночь Клавдя появилась с каким-то парнем. И начали на кухне чуть ли не в полный голос спорить про какие-то листовки, да где их лучше клеить. Утром говорю ей, мол, чего шумите, никого не боитесь. Меня-то ты знаешь, а про соседку ничегошеньки… «А, ерунда, - тряхнула головой. И как по писанному: - Враг скоро будет разбит. Победа будет за нами!» Отчаянная с детства была…»

Среди пленных мужа, к счастью, не нашла. В окружение отец не попал. Воевал под Ленинградом.

Веселые истории

Самогонщик

Июль был или август, утверждать точно не берусь. Но за домом уже стояла большая копна сена. Дело было к ночи, и я жег костер. Вернее, как учили, подкидывал щепки, поддерживал маленький огонь. Чтобы не погас, но и не горел сильно. На треноге тихонько бурлил огромный, по моим понятиям, чугун, накрытый большим тазом, еще какие-то приспособления. Пока мать занималась другими делами, был приставлен к большому и важному делу – самогоноварению. Без нее в то время было не обойтись – своеобразные деньги, нал, как сказали бы сейчас. Днем приедут немцы, полицаи. С продуктами, живностью требуют шнапса. Вот он, хлебный, настоящий, только не трогайте нас.

Ночами, ближе к утру, я и не видел, только слышал разок, стуком по окну давали знать о себе партизаны. И здесь помощь та же. Конечно, не каждый день и не каждую ночь. Но было…

Ночь же, когда был приобщен к священнодействию, была безоблачной. Звездочки на небе. И вдруг трассирующие пули по этому небу. Без всякой цели – в одну сторону, там, где лес. Выстрелов не слышно, но ясно, что немцы стреляли откуда-то . Смотреть было интересно, красиво… Сейчас могли бы сказать, что спутник пролетел…

Мама в бочке

Одна из моих важных, если не самая главная, обязанность состояла в том, чтобы предупреждать мать о приезде в деревню немцев. В 43-м году они забирали здоровых жителей, особенно молодежь, на работу, строительство оборонительных сооружений, отправляли в Германию. Мать не раз успевала огородом убегать в лес, спрятаться. Для этого и играли с ребятами на въезде в деревню. В одну из таких облав, наверное, заигрался и прибежал с предупреждением поздно. Мать еле успела в подвал юркнуть, а бабушка половиком дверку застелить, как на крыльце уже застучали сапоги.

Бабушка спокойно показала избу немцам и полицаю, мол, ищите, а дочки нет, в соседнюю деревню ушла. Осмотрели внимательно, даже под печку, где обычно дрова хранятся, заглянули. Один нашел дверку в подвал, открыл, спустился на несколько ступенек, посветил фонариком. Никого. Ушли, как говорят, ни с чем.

Страха особого не было. Потому что из подвала была летняя дверь в огород. А там между картофельных бороздин можно до леска незаметно добраться. Разок матери так уже пришлось спасаться.

Немцы ушли. Мы без всяких хлопот занимались каждый своим делом. Через какое-то время снизу раздался то ли крик, то ли стон. Потом опять повторился. Бабушка полезла в подвал и уже сама что-то закричала. Оказалось, что дверь из подвала кто-то из них же и подпер снаружи, может, от дождя или ветра. И матери было не убежать. А когда немец стал спускаться в подвал, она залезла в пустую бочку и сумела как-то поставить ее на попа. Долго ждала пока немцы уйдут. Руки, ноги онемели, и от страха тоже. Не пошевелиться. Тогда и начала звать на помощь. Оборотили бочку на бок, помогли выбраться.

Смешно? Но ведь все могло кончиться совсем по-другому.

На сенокосе

Как настоящая крестьянка, мать многое умела. В войну же, когда осталась без мужа, освоила и мужские специальности. А косьбу так просто любила. В один из летних дней понес на выделенный участок, где косила, узелок с перехваткой. Поела, поспрашивала, как дома, как Галя. Воткнула косовище в землю, чтобы точить. И как-то так получилось, что соскочил брусок, и кисть правой руки проехала по жалу. Кровь прямо захлестала. Мать оторвала нижний кусок от станухи (так называли нижнюю рубашку), перевязала кое-как. Кровь не останавливалась.

- Сынок, пописай на рану, чтоб не заразить, - попросила сквозь слезы.

А я в оцепенении от увиденного:

- Мне стыдно…

- А ты закрой глазки и не будет стыдно.

Ну и что. Закрыл глаза, пописал, наверно, правильно. Все обошлось. Шрам остался на руке у матери на всю жизнь, благо сухожилие не перерезало. Но с тех пор точить косу она всегда просила любого, кто умел и был поближе.

Поджог, эвакуация

Зимой 1944 года под натиском Красной Армии началось освобождение нашего края. Уходя, фашисты оставляли за собой «мертвую зону». В один из январских дней добрались и до нашей деревни Коромыслово. На каждый дом давалась подвода, чтоб взять самое необходимое, доехать до железнодорожной станции. По словам бабушки, я вел себя как настоящий мужчина, хозяин. Собрал всем по ложке, кружке. Не забыл маленькую эмалированную кружечку, в которую макали соску для Гали, подушку для нее. Сестренка была очень болезненная. А мать как окаменела. Взяла только чистую простынь, чтоб было во что завернуть, если умрет в дороге. И сказала, чтобы жеребенка не забыли из конюшни выгнать. Так что с бабушкой узелки вязали. Один немец принес из подвала, где ульи стояли, какую-то емкость с медом, чтобы с собой взяли. А потом поднял меня на руки и рукой по щекам гладил, что-то приговаривая. Хорошо помню, что шершавая такая рука была. Уже потом, годы спустя, домысливал, что, наверное, из рабочих был, раз руки такие мозолистые, и свои дети где-то в Германии есть.

А поджигали, как сейчас в кино показывают: горящий факел под соломенную крышу в одном месте, потом в другом… И уже вся деревня полыхает.

Удивительно, когда без малого через год вернулись сюда же, то на всю деревню, кроме печек и труб, целой осталась наша банька. Стояла на краю усадьбы и огонь не добрался до нее. Землянку копать, как другим, не пришлось. Повезло…

Фотографии и документы

Кликните для увеличения