Николай Петрович Матвеев

В обширные просторы Ленинградской области входил Псковский район, тогда еще Псковской области не было. В 12-и километрах к западу от железнодорожной станции Черская в безлесной местности раскинулась деревня Еваново. В бедной крестьянской семье в лютые декабрьские морозы 1939 года появился я на свет. Принимавшая роды бабка-повитуха подняла младенца на руки, воскликнула: «Николай родился!». Это было накануне святителя Николая-чудотворца, 19 декабря. Зима в том году на редкость выдалась холодной. Морозы зашкаливали за минус 40. Стены деревенских изб промерзали насквозь. Мать рассказывала, как меня спасали от холода, кутая и грея теплом своего тела. Мои замерзшие ножки отогревали огнем горящей соломы в печке. Так началось мое детство.

Прожив 1,5 года, как не богатую, но мирную жизнь прервала страшная война. Нашу землю вновь стала топтать нога вражеского солдата. После того как 23 года назад последний кайзеровский вояка покинул псковскую землю.

Гитлеровцы большими силами вели наступление. Они рвались к Ленинграду. Красная Армия отходила с боями. У некоторых населенных пунктов разгорались настоящие сражения. Они по несколько раз переходили из рук в руки. Деревня Еваново находилась в эпицентре боев. Над крышами ее домов с обеих сторон неслись снаряды и мины, и где-то ухало, бахало. Жизнь в деревне в это время замирала. Никто не выходил на улицу, все прятались. Мама тоже со мной спускалась в подвал. В подвале было темно и прохладно, скреблись где-то мыши и от этого, видимо, мне было страшно, и я начинал плакать. Мама меня успокаивала, прижимала к себе.

Все дети впервые годы жизни детства своего не помнят. Это самые беззащитные существа, у которых свои чувства, чаще всего проявляются слезами. Их детство в эти годы отпечатывается в материнских сердцах, которые уже потом будут рассказывать своим взрослым детям о первых годах их жизни.

В январе 1944 года деревня Еваново за связь с партизанами была сожжена дотла немецкими карателями. Народ, что успел вынести из горящих построек с тем и остался в лютый мороз на улице. Мама пока дом занимался пламенем огня вынесла самое ценное, а главное документы. Погрузила всё на санки, меня посадила в перину, обвязала веревкой, чтобы «воз» не развалился. Сзади санок привязала свою кормилицу-козу, перекрестилась и тронулась, уже в роли беженцев, кто приютит и обогреет.

Будучи взрослым, мама рассказывала. Бывало идет по дороге, за собой санки тянет, сзади коза привязанная послушно перебирает копытцами по снегу, а мороз - аж дух перехватывает, все лицо покрыто инеем. Сидишь ты завернутый в перину на санках, кричишь: «Писать хочу!». Я говорю: «Писай в штанишки. Холодно очень». «Мокро будет! – в ответ кричишь ты.

Придя в деревню надо было обязательно найти старосту, уполномоченного немцами. Показать документы, а он уже сам направит к кому-нибудь, у кого можно пожить некоторое время, помочь по хозяйству, а они накормят и обогреют. «Бывало, - рассказывала мать, - ночью слышу, кто-то скребется в двери в сенях. Тихонько выйду, спрашиваю: «Кто там?». Хозяюшка, - тихим голосом, с улицы шепчет, - дай поесть, мы из лесу, есть хотим». Мать понимает, это партизаны. Не дать - от Бога грех, это же свои люди. И дашь, могут немцы схватить, ведь в соседних домах они квартируют. Можно погубить не только себя с ребенком, но и хозяев подвести под виселицу или расстрел. Сколько она уже такого видела. Соберет кое-что, ведь сама нищая, живет в чужих людях, немного приоткроет дверь, просунет узелок с едой и шепнет: «Уходите! В деревне немцы».

В одной деревне по какой-то причине я заснул маленькую палочку в ушко, да так глубоко, что её было не достать оттуда. Мама не знала этого, а у меня появились сильные боли в ушке. Стал плакать. Мать не понимает в чем дело. Видимо, стал показывать на ухо, а оно уже воспалилось. Побежала спрашивать, где у немцев санчасть. Ей объяснили, и мы пошли искать. Немецкий врач принял нас. Осмотрели меня. Затем пинцетом вытащил эту злополучную палочку. Вставил туда ватный тампончик и дал пациенту шоколадку. Возвращался радостный. Боль прошла, и мне было не страшно, а немецкий доктор для меня был просто хорошим дядей. У маленьких детей нет политики, все люди делятся на хороших и нехороших, и на свою маму.

Так и тащилась мама со мной и козой от одной деревни до другой и в начале лета 1944 года оказались в поселке Палкино. Здесь мама нашла старенького священника и в Палкинском храме меня крестили. От Еваново церковь находилась далеко, в Погостишах, и до войны не успели меня там крестить, а во время войны её немцы взорвали вместе с народом.

Народу в Палкино, таких как мы, собралось очень много. Немцы, видимо, беженцев собирали в одно место, чтобы всех увезти куда-то на запад. Слухи о том, что скоро придут наши подтверждались поведением немцев. Вот только с какой целью гитлеровцы гнали людей на запад никто не знал.

И вот в июне месяце немцы подогнали большую колонну грузовиков. Посадили в них женщин, стариков и детей, маме даже разрешили взять козу в кузов, и повезли неизвестно куда.

Июнь в тот год выдался тёплый, сухой. Пыль от идущих машин подымалась до неба. Ехали в открытых кузовах. Дышать от этого было нечем. Маленькие дети, задыхаясь, плакали, одних рвало, у других из носа текла кровь. А машины всё едут и едут без остановок. Мелькали какие-то дома. Наконец остановились в большой деревне недалеко от железной дороги. Это был Новый Изборск.

И тут по воле судьбы, среди работающих женщин оказалась двоюродная сестра мамы, тётя Дуня. Подойдя к машине, она-то и заметила в ней мою мать. «Нюшка, ты куда? – спросила она свою сестру. «Не знаю, - ответила та. – Посадили в машину и теперь везут неизвестно куда». «Дура! – воскликнула она, - вас везут в море топить». Тут же побежала куда-то, она работала у немцев, и привела к машине немецкого офицера. Стала ему объяснять, что едет ее сестра с «кляйне киндер» и просила оставить нас здесь. Офицер немного подумал, видимо, оказался хорошим человеком, махнул в рукой в знак «слезайте». Вот так мы и оказались на печорской земле.

Нас поселили в деревне Виски у хозяина со странным названием. То ли фамилия, то ли прозвище – «Черпак», но хорошей души человек. Помню, я любил бегать в карьер, который располагался недалеко от деревни. Там наблюдал, как большой, похожий на великана с длинной рукой экскаватор загребал камни в большую ладонь-ковш, и, подняв, поворачивался и куда-то ссыпал. Однажды соседка, рядом с которой жили, встретив мою маму, говорит: «Анна, твой ребенок бегает к карьеру. Там вода, может утонуть. Не пускай его туда».

Вскоре из деревни Вашина Гора приехал в Виски по своим делам дед Федор Левин, но односельчане его по фамилии не звали, а называли Примакой. Вот ему Черпак и предложил: «У меня живет беженка с ребенком. Возьми ее к себе. Она работящая и в хозяйстве поможет». Фёдор согласился. На его телегу мама погрузила свой небольшой скарб. Козу тоже пришлось уложить на телегу. Не тащиться же ей своим ходом километров 18.

Деревня Вашина Гора была расположена на большой плоской возвышенности, окруженной вокруг спусками. С какой стороны не пойдешь, везде подъемы в гору. Эта деревня оказалась последней в нашей скитальческой жизни и стала второй малой родиной.

Немцев в деревне не было, они все находились на своих позициях в лесах вокруг горы. В деревне находились только власовцы. Они квартировали и у Левиных, где я жил с мамой.

Однажды в комнате власовец разбирал и чистил немецкий пулемет. Для меня он был просто трубой с ножками и ручкой. Он хорошо врезался в память. Ни о чем не думая, я резвился, бегал вокруг табуретки, на которой лежал полуразобранный пулемет, и каждый раз, пробегая мимо него, что-то падало на пол. Видно надоело ему это, власовец схватил винтовку и, нацелив на меня, крикнул: «Застрелю как щенка!» До сих пор вижу наставленный на меня ствол винтовки с маленьким круглым отверстием для пули. Я тогда ужасно испугался и с ревом кинулся к маме. Она сразу увела меня на улицу из дома, и я к нехорошим дядям больше и близко не подходил.

Вскоре власовцы как-то незаметно покинули деревню. В небе все чаще слышался гул самолетов, и слышались вдали глухие уханья взрывов, от которых вздрагивала земля, и сыпался мусор из потолочных трещин. Неожиданно в один день со стороны реки Обдех советские войска начали минометный обстрел окрестностей деревни Вашина Гора. Тогда от осколков мин погибло две женщины. А мы с мамой и другими женщинами в это время прятались в овраге. Над нами с противным визгом неслись мины и недалеко от нас взрывались, и комья земли, поднятые воздушной волной, падали нам на головы. С каждым приближающимся воем смерти женщины крестились и приговаривали: «Господи, пронеси! Не дай нам погибнуть».

А мама только крепче прижимала меня к себе. Выпущенная мина – это коварный снаряд. Он летит по навесной траектории и может упасть в любую впадину и убить всех в ней находящихся. Наконец, наступила зловещая тишина. Никто не соглашался выйти из оврага. Вдруг слышим сверху кто-то кричит: «Наши идут!». Все вскочили. Смотрим, внизу под горой идут двое красноармейцев. Мать схватил меня за руку, и быстро спустились со мной навстречу бойцам. Она от радости упала на землю и стала целовать их ноги, приговаривая: «Миленькие, как долго вы шли». Солдаты, смущенные такой встречей, подняли ее с земли и успокаивающе сказали: «Не плачь, мать. Немцев мы прогнали. Больше не придут. Нам надо идти. Где-то здесь лежит убитый немецкий солдат, его надо убрать». А я, тем временем бегая по дороге, заметил в канаве большой пакет. «Мама, - закричал я, - смотри что-то лежит!». Солдат тут же остановил меня: «Отойдите подальше, - сказал он, - много фрицы таких сюрпризов оставляет после себя». Тщательно осмотрев, поднимает его из канавы и подает мне: «Держи, сынок, это тебе подарок от Гитлера». В пакете оказался набор домашних вещей: покрывало, простыни, скатерти, белые накидки ручной вышивки, там же лежала одна пара мужских носков и галстук. А также отрез темно-зеленого сукна, в которое был одет вермахт. В посылке лежала открытка с безвкусным рисунком, напоминающим какое-то сухое дерево на черных колесах, то ли дороги, то ли поля и больше ничего. На обороте что-то написано незнакомыми буквами. Жаль, что не сохранили её, а также упаковку, на которой был адрес немецкого вояки, который похоже был не из богатой семьи, если такое «тряпье», явно награбленное по русским избам, хотел переслать в свою Германию.

Возвращаясь, глядя на свою маму, которая со счастливым лицом, уверенно поднималась в гору с найденным мной пакетом, я понял, что произошло что-то хорошее. И теперь не надо будет никого бояться и прятаться. Это тогда я своим детским умом так радовался, хотя и не всё происходящее вокруг еще понимал.

В доме дяди Феди, где мы жили с мамой, еще жил его родственник дядя Миша с женой Настей, у них был небольшой сынишка. Помню, в день освобождения, когда немецкие части покинули окрестности деревни Вашина Гора, в дом дяди Феди вошли с автоматами два красноармейца. Хозяина дома не было. На кухне хлопотала тетя Настя и что-то варила. В воздухе помещения аппетитно пахло картошкой, и тогда один наш солдат вежливо попросил: «Хозяюшка, угостите нас вареной картошкой». На что Настя сердито им ответила: «У нас нет картошки!». Тогда этот солдат подошел к плите, на которой стоял большой чугун, в котором кипела вода с картофелем, и снял крышку с горшка. «А вы говорите, что у вас нет картошки!» Второй солдат, услышав это, с негодованием закричал: «Мы кровь проливаем, чтобы освободить вас от фрицев, а вы какой-то картошки не хотите дать? Расстреливать надо таких!», - и схватился за автомат, но побледнев и задыхаясь, тут же упал на пол и стал биться в конвульсиях. А я, испугавшись, что нас расстреляют, тут же заревел на весь дом. Я тогда очень боялся слов «застрелю», «расстреляю». К лежащему подбежал его напарник, сел на него и стал сдерживать его трясущееся тело, успокаивая: «Степа, ну зачем ты так. Ребенка перепугал. Успокойся, все будет хорошо». Прибежавшая моя мама тут же увела меня из дома.

Уже позднее с высоты своих лет мне стал понятен тот случай, произошедший в доме Левиных с двумя советскими солдатами в первый день освобождения деревни от фашистов. Ведь надо было не забывать, что мы находились на территории бывшей Эстонской Республики, население которой не все однозначно относились к советскому строю, пришедшему в 40-м году из СССР. Даже некоторым русским. Им, видите ли, больше нравился немецкий «орднунг», чем советский, но это осталось на их совести.

Война для нас была окончена, но для других людей на западе она еще продолжалась. Недалеко от деревни Вашина Гора находится железнодорожная станция Ливамяэ, и мы с мамой часто туда ходили и видели, как на западное направление шли воинские эшелоны, а оттуда санитарные поезда везли с фронта раненых солдат.

Однажды такой поезд остановился на станции. Я с мамой стоял около него и с любопытством рассматривал. Не знаю, чем я приглянулся, но вышедший из вагона в военной форме человек подошел ко мне: «Что интересно, сынок, - спросил он. – Посмотреть хочешь?». И не дожидаясь ответа, поднял меня в вагон. «Только не увезите!» - крикнула мама. В вагоне стоял запах медикаментов. За небольшим столиком, слабо освещенным светом, сидел в белом халате человек и что-то писал. Суетились молоденькие санитарки тоже в белом одеянии. В вагоне на полках снизу и сверху лежали забинтованные раненые. Некоторые слегка стонали, одни лежали неподвижно, другие поворачивали ко мне головы, улыбались, что-то говорили. В одном месте обратил внимание, что на верхней полке лежал раненый, весь забинтованный с ног до головы, как мумия. Другие передвигались по вагону на костылях. Один из них даже дал мне кусочек сахара. Мой проводник рассказал, что их везут в госпиталь, где будут лечить дальше. На прощание мне дали буханку хлеба и спустили с вагонной подножки на землю. И я, под впечатлением увиденного, радостный, что дали хлеб, побежал к маме.

У меня в детстве не было игрушек, я играл, во что придется. Самыми популярными игрушками были стреляные гильзы от винтовок, автоматов. Они заменяли солдатиков. Дядя Миша, где мы жили у Левиных, стал работать где-то в карьере в Буравцах. Так он нас снабжал металлическими «игрушками». Один день приносил своему сынишке, на другой день приносил и мне. Я их потом долго хранил у себя, как реликвии.

К зиме 1945 года нашли нам пустующий дом. Его хозяин разрешил в нем жить. Он находился недалеко от двух рек: Кошеляхи и Обдех. В те годы очень много было рыбы в этих реках. Я своим нытьем упросил маму научить меня ловить рыбу. Для этого она соорудила простейшую удочку из нитки, коры сосны, маленькой гаечки вместо грузила и самодельного крючка из булавки. И с такой снастью я пошёл на Кошеляху – небольшую речку ловить гольцов. В деревне ее называли «горьковой». И с легкой руки мамы в дальнейшем стал заядлым рыбаком.

Около домика был запущенный огород. Мама весной его вскопала, посадила овощи и немного картошки. Семена и рассаду ей дали в деревне односельчане. Мама была работящая, она всё умела делать, даже резала скот: овец, коз, могла и телят, но поросят не колола. Жизнь заставила её многому научиться.

Самое тяжелое время для нас была зима. К голоду добавлялся еще и холод. Маме приходилось ходить по деревням просить милостыню, т.е. побираться. Она была мудрой, рассудительной и общительной женщиной. Быстро находила общий язык с людьми и помогала им по хозяйству, когда просили. Вскоре её уже все знали в округе.

Труднее всего было с топливом. Зимы тогда были суровые: с большими морозами и обильным снегопадом. Снега в лесах скапливалось выше колена, порой даже по пояс. Ходить и собирать дрова по такому снегу было очень утомительно. Дров было много в лесу после войны. Сосновый бор вдоль реки Обдех с немецкой стороны имел много поваленных деревьев и срубленных осколками сучьев. Мама на себе таскала бревнушки, а я собирал и носил сучки. Дома их пилили и рубили топором для плиты и печки.

Ко всему у нас еще была «боевая» коза, с которой не расставались все военное время. Ее тоже надо было кормить. К счастью, эти животные всеядные. Имея немного сена, мы с мамой из леса носили можжевельник, которого в окрестностях было много. Наша коза с аппетитом ела зеленые иголки и обгладывала даже стволы кустарника. Витамины, что не говори!

Так как мы с мамой имели статус беженцев, маме в Лезговском сельсовете стали выдавать на ребенка талон, по которому в кооперативном магазине выдавали 1 кг муки. Ее хватало из расчета 1 столовая ложка муки в день – ровно на месяц. Когда ранней весной сгоняло снег с крестьянских полей, где был в прошедшем году посажен картофель, и оставшиеся с осени клубни зимой замерзали, а весной оттаивали, я собирал эти крахмальные комочки, а мама добавляла немножко муки и пекла из этой массы лепешки со вкусом гнили. А когда поспевала зелень, то в рацион шла крапива и лебеда, из которых тоже пеклись лепешки. Они были приторные до тошноты, но так как есть было нечего, приходилось кушать и их. Самая вкусная зелень была - это щавель, но тогда её так не называли – просто кислица! Из неё мама варила вкусные щи. Когда в лесу подсыхало, там собирали белый мох, его сушили и перетирали в муку и с зерновой мукой пекли хлеб – и такой суррогат ели.

Мама с весны начинала доить козу, молока она давала немного, но зато помогала выживать. К зиме коза вновь не доилась, и тогда опять начиналась полуголодная жизнь. Выручали за лето набранные ягоды, грибы, соленые и сушеные. Да кое-что выросшее на грядке.

Летом 1945 года хозяин продал дом, и нам пришлось первое время жить в хлеву, пока нашли свободный дом. Этот дом стоял у дороги Печоры — Новый Изборск. В нем мы пожили год. В 1946 году из Тарту приехала семья Гришенковых с 4-мя сыновьями, являющейся дочерью хозяина. Пришлось вновь искать жилье, но домов уже свободных не было.

Приютила нас Анна Семёновна Кебрина. Она разрешили жить в бане, в которой мы прожили 4 года. Из неё я пошёл в школу. Правда в 1947 году учительница, увидев меня бледного и худющего, посоветовала матери подождать годик, пусть окрепнет. Но как можно было окрепнуть с плохим питанием? Спустя год меня приняли в Вашиногорскую начальную школу. Из бани в школу ходил 3 года. Однажды учительница встретила маму и пожаловалась: «Ученики говорят, что от вашего сына пахнем дымом». На это мама ответила: «Что я могу сделать. Мы беженцы. Живем в бане, которая топится по-черному. Зимой холодно и когда топим, приходится сидеть в дыму». Да что там дым. Даже стола нормального не было. Была положена большая крышка с какого-то немецкого ящика перед маленьким оконцем, в которое никогда не проникал луч солнца, а освещались небольшой керосиновой 7-линейной лампой, а зачастую вообще коптилкой.

В 1949 году меня мама возила на родину в деревню Еваново. Когда наш поезд переехал железнодорожный мост через реку Великая, он снизил скорость и стал медленно как бы вползать к вокзалу. Вот тут вновь после 1944 года, я увидел немцев. Но эти немцы, в отличие от тех «хозяев» со шмайсерами, наводящих ужас на людей, были пленные, покорно, как овечки, стоявшие вдоль насыпи в своих темно-зеленых шинелях без ремней и в традиционных того же цвета шапках с отворотами и козырьками. И в руках у них было не боевое оружие, а мирное – лопаты, опёршись на них, они молча провожали глазами проплывающие мимо вагоны, из окон которых с любопытством смотрели на низ десятки людских глаз, которые пять лет назад трепетали от страха перед ними. Такова жизнь – всё течёт, всё меняется.

Сам город Псков был разрушен во время войны, но в то время уже частично восстановлен. Обратил внимание на большой щит, на котором с трудом прочитал название кино «Тарзан в Нью-Йорке». Не шибко был грамотен, всего-то один класс успел окончить.

На вокзале был установлен санитарный карантин, все приезжающие иногородние были обязаны пройти гигенический контроль. И если у кого-то обнаруживались в волосах или одежде «животные», тот человек обрабатывался препаратами, а его одежда отправлялась в горячую камеру. Без санитарной справки в кассе билет на поезд не продавался.

Мы с мамой сошли с поезда на станции Черская и пошли пешком в родную деревню. Идти надо было 12 километров. Автобусы тогда не ездили. С нами пошла ещё одна женщина из тех краев. Дорога был обычная, просёлочная. По обе стороны от неё, среди холмиков и высокой травы, рос кустарник, больше напоминающий болото. Лесов не было. Там, где мы шли, часто встречались следы недавно прошедшей войны. В одной низине у какого-то моста увидел много холмиков с крестами. Женщина пояснила, что в 1941 году здесь держала оборону какая-то часть Красной Армии, и много полегло солдат. Их ещё не успели перезахоронить на братское кладбище.

В одном месте прямо посреди дороги зияла огромная воронка, а справа в метрах 20 виднелась искореженная рама грузовика. Попутчица рассказала, что недавно на этом месте подорвалась на мине машина из райпо, которая везла товар в магазин. «Пять лет лежала на дороге мина, - сокрушалась женщина, - по ней ездили, ходили. Она молчала. А тут сработала. Погибло два человека». Я, было, подбежал к этому железу, но женщина крикнула: «Не бегай здесь. Могут мины быть. Были случаи, погибали люди».

За разговорами незаметно подошли к деревне, вернее к пепелищу. Поскольку домов нигде не было видно, одни землянки, да убогие сарайчики, сколоченные из чего придется. Мы с мамой остановилась у какого-то родственника. Еду варили на самодельной плите, сложенной прямо на улице, под хлипким навесом. Прямо у самой печки стояли цинки с патронами, на скамеечке штабелем лежали кирпичики толовых шашек, без запалов. Везде по улице виднелись стреляные гильзы, и даже целые патроны.

Меня мама отвела на место бывшего нашего дома, сожжённого немцами, от которого теперь виднелась большая подвальная яма, да останки фундамента. «Вот здесь родился ты, - сказала мама, - и здесь зарыт твой пупок».

«А вот там, в 1919 году, - показала место, - балаховцы застебали твою бабушку до смерти, а меня посадили в тюрьму в Скамью Гдовского района за то, что я участвовала в подводах у красных. Чудом осталась жива.

Всё это откладывалось в моей детской памяти. Погостив несколько дней, мы уехали. Я не мог удержаться от такого обилия боеприпасов и набрал целые карманы. Мама не видела этого. Из-за моей оплошности, я в вагоне стал ими играть, и это тут же заметила мама: «Ты что делаешь, - закричала она, - это же с разрывными пулями. Без пальцев хочешь остаться!». И тут же весь мой арсенал оказался за окном вагона. Ах, как жаль было. Теперь перед мальчишками нечем было похвастаться.

В 1951 году освободился дом Елкиных, и мы из бани, наконец, перешли жить в настоящий дом. Здесь нас нашла мамина сестра Ксения, моя тетушка. Пожив немного вместе с нами она в городе Печоры нашла работу в Печорской районной больнице – вахтером на проходной. В те годы больница охранялась не в пример нынешней, превращенной в проходной двор, а тогда она была загорожена и проходить или проезжать можно было только через проходную.

В 1953 году Елкины продали дом, и мама упросила хозяина продать ей хлев в рассрочку за 700 рублей. В хлеву было прорублено окно, сложена настоящая русская печь с лежанкой. Пол оставался земляной, потолок сложен из жердочек, через их щели часто сыпался сверху мусор.

Наконец-то жить начали с нуля, а до этого 10 лет жили в минусе. Какой-никакой, а свой дом, с конкретным адресом единоличников. Маму в колхоз «Маяк» не взяли, когда мы ещё жили в бане. Она просила председателя колхоза Ивана Кебрина записать её в колхоз. На что он ответил: «А что с тебя взять. Ты сама живешь по чужим углам. Тебе надо дать земли 36 соток. Сейчас тебе дано 15 соток, вот и продолжай жить так. Тебе хватит».

Мама позднее завела несколько коз, поросёночка, кур. Стало жить легче. Денежки добывали от продажи ягод, грибов. Сушеные грибы возил продавать в Псков. Особенно хорошо они шли в дни Великого поста.

Летом ягоды носил продавать за 12 км в Печоры. В 1953 году, когда я возвращался домой из Печор, меня ограбили. Обычно, я отдыхал около Забелинского моста, где ныне автобусная остановка. В тот день я, по обычаю, присел к дереву и вдруг вижу - с противоположной стороны дороги из леса вышло два парня в синих лыжных костюмах из фланелевой ткани, тогда можно такие было носить. Один из них перепрыгнул канаву и направился ко мне. Второй остался на месте. Подойдя, он схватил за ворот моей рубахи, поднял с земли, крикнул: «Выворачивай карманы!». Я послушно вытащил всё оттуда. Денег у меня оставалось всего 7 рублей плюс купленная буханка хлеба и две саечки. Выручка от продажи ягод по рублю за стакан всегда была небольшая. Грабитель взял деньги. «И всего-то», - буркнул он, - «Пикнешь убьём!» И силой толкнул меня на землю. Сами они быстро удалились в лес. Перепуганный, я быстро прошагал 4 км до дома, сказав маме, что меня ограбили. И потом всякий раз, когда уходил в Печоры, она крестилась и молила: «Господи, упаси его от всякой напасти и лихих людей».

Мама была верующая, но не фанатичка. Она умеренно молилась дома, зажигая лампаду перед иконой, постилась. Иногда ходила в храмы. Меня научила креститься, заставила выучить молитву «Отче наш».

После того случая я боялся этого места, и не останавливаясь, удалялся от него, и больше там не отдыхал. После семи классов, скопив деньжат, купил велосипед и в восьмой класс ездил на нем в Печоры. Моя тетушка сумела добиться получения небольшой полуподвальной комнатки на улице Юрьевской, №10, где ныне построен КБО. Она прописала меня к себе. Но в 1953 году тетушка Ксения умерла от рака. Царство ей Небесное, она помогла мне устроить жизнь, стать печерянином.

Мою жизнь в ранней стадии нельзя назвать детством. Оно прошло в сплошных скитаниях, полных тревог и невзгод, вечном страхе и выживании. И только благодаря моей маме Анне Калиновне, я живу. После учебы я не оставил ее одну, а пошел работать, и заочно стал учиться в политехническом институте. До конца её дней мы жили вместе. И я своей новой малой родине остался верен и всю жизнь проработал в Печорском районе на разных поприщах. Завёл семью. Имею двух сыновей, двух внуков и двух внучек. Прошлое невозвратно, оно остаётся только в памяти.

Фотографии и документы

Кликните для увеличения