Иван Антонович Морозов

Я родился 29 июня 1932 года в Псковском районе в деревне Ольгино поле. Наша деревня так называется потому, что в давние времена княгиня Ольга сделала со своим войском на этом поле привал. На краю поля бьёт родничок, а в нескольких метрах лежит камень. На этом камне Ольга Российская сделала себе шатёр. Отдохнув, войско двинулось дальше. Местные жители сделали на этом камне часовенку и стали селиться вокруг. А деревню так и назвали – Ольгино поле. Я помню, что до войны ещё заглядывал в часовенку. Она была богато убрана. Часовенка и по сей день стоит, мы недавно были в родных местах, видели её. Земли на том месте были плодородные, ровные, урожайные и люди жили богаче, чем в окрестных деревнях. И девушки из вокруг лежащих деревень старались выйти замуж за ольгинских богачей, а те могли себе выбрать невесту получше, покрасивее. Мама рассказывала такой эпизод: невесту раньше открывали во время свадьбы, её лицо было закрыто. Когда открывали лицо, тогда уж и свадьба начиналась. Мамину сестру, тётю Лену, выдавали замуж. И когда открыли лицо, народ остолбенел: «Какая красивая!» В нашей деревне было много красивых людей. Жили-были мужики, как говорится по-русски, пока не грянула эта проклятая война!

Папа с 1895 года. В 1914 был призван в армию. Началась война. Папа был артиллеристом. Потом перешёл в Красную Армию тоже артиллеристом. А история нашего рода такова. В 1847 году русский барин, отдыхая на Рижском взморье, выиграл у Латыша определённую сумму. А в расчёт латыш предложил ему шестилетнего мальчика, тогда было крепостное право. Русский барин согласился. Привёз его домой, назвали его Семёном. Из маленького мальчика вырос большой парень. В 1861 году крепостное право отменили. Нужно было всех зарегистрировать и дать фамилию. Когда поехали регистрироваться, была зима. И Семён в конторе, греясь у печки, приговаривал: «Ух, как морозно сегодня!» Так и дали ему фамилию Морозов! Это мой прадед.

Первые военные годы ещё можно было обрабатывать свою землю, а в 1943 году приехали в деревню эсесовцы, выгнали нас из деревни к железной дороге, посадили всех в вагоны и на наших глазах зажгли деревню! Это невозможно описать словами! Нужно было видеть, что происходило с народом! Это был не плач, это было не рыдание… Это был какой-то душераздирающий людской вопль!

Нас увезли в концлагеря. Мы работали в Латвии на одном аэродроме, затем перевезли в Цесис, там был настоящий концлагерь. Я даже помню свой номер – 1443. Это была такая этикеточка. Идёшь на работу – её забирали. Мальчики 11-13 лет работали около самолётов. Копали траншеи, укрывали самолёты маскировкой. Вероятно, взрослых к самолётам не допускали. Во время наступления наших войск нас направили на берег Балтийского моря в город Лиепая. Там тоже работали на аэродроме. Помню огромный барак, в нём трёхъярусные нары. Мы всей семьёй жили на втором ярусе. Придёшь на работу, возьмут мою карточку, отнесут в контору. После работы подхожу к окошку, называю свой номер. Мне отдают мою карточку, дают пайку хлеба, граммов четыреста и маленький кусочек сливочного масла. Затем подходишь к другому окошку, там наливают баланды, довольно вкусной. Половину хлеба съедал с баландой, вторую половину утром с кипятком. В обед не кормили. Иногда нам с другими мальчиками, работающими на аэродроме, кто-нибудь из работников давал ещё хлеба, бывало, и картошки.

Был там такой чёрный комендант, зверский, который всех избивал, особенно молодёжь. И шесть парней подловили его, кирпичом пробили голову и убежали из лагеря. Нас когда в этот лагерь привезли, он ходил забинтованный. Но с того раза, он больше никого не стал трогать. Один раз машина грузовая поехала, а я за борт и уцепился, мальчишка же. Сзади меня кто-то шлёпнул. Оглядываюсь: чёрный комендант! Я бегом, и спрятался за отца. А мама шлёпает меня по затылку. Чёрный комендант подошёл, посмотрел, что-то сказал по-немецки. Переводчик объяснил: «Хватит его шлёпать, мальчишка ещё!» Ещё мы потом попали в Курляндский котёл. Оттуда немцы эвакуировались на кораблях, сами были внизу, а русских оставляли на верхней палубе. И днём плыли. Самолёты наши полетят, а бомбить своих не могут. Но мы с семьёй не попали туда, хотя нас два раза привозили.

В 1945 году нас освободили. Каким-то образом мама смогла выпросить у тамошнего помещика корову, и солдаты нам помогли её погрузить. Таким образом, мы приехали домой с коровой, нам это очень помогло. Нас в семье было пятеро детей: я средний, две сестры постарше, и сестра с братом младшие. Пришли в свою деревню Ольгино поле, там всё сожжено, все каменные постройки взорваны, даже колодцы. Из двадцати дворов в деревне с войны не вернулось 12 мужчин!

В том месте, где проходила линия фронта, был холм. Когда стали оттуда брать песок, чтобы дорогу подсыпать, оказалось, что это братская могила наших воинов. А немцы просто лежали по канавам, да по лесам… Нас отправляли их закапывать…

Никакой помощи ниоткуда не было. Папа, подорвав в концлагерях здоровье, через месяца два после возвращения домой умер. А я любимцем был у папы. Сколько слёз по нему пролил! Мама ездила в Эстонию, Латвию на попутных машинах за помощью. В тех местах, где мы были в Латвии в концлагере первый раз, маму знали. Когда она первый раз съездила, то привезла четыре мешка: один ржи, другой муки, третий с хлебом, а в четвёртом были мясо, масло. Делились люди. Потом-то позже стали ездить, люди двери уже не открывали.

Копали огород. Если где старая, даже двухлетней давности картошка попадётся – всю ели! А когда в первый год огород-то вскопали, сажать было нечего. Мама куда-то съездила, привезла кое-чего, засадили половину огорода. Тогда послали меня за картошкой в Латвию к хозяину, у которого старшая сестра работала. Он разрешил взять, сколько нужно. Я выбрал небольшую, с бобину размером, и на попутках добрался домой. Привёз килограммов четырнадцать. Посадили. Такая большая картошка уродилась!

В школу ходил в лохмотьях. Окончил четыре класса: первый до войны, второй при немцах, а третий - четвёртый полуголодный в лохмотьях. Потом мама отправила меня в Латвию, к одному латышу, у которого старшая сестра была в работницах, чтобы я её сменил, а сестра вернулась помогать маме. Люди, у которых я жил и работал, были добродушные. Я пас у них коров три года. На зиму надо бы было уезжать домой, но они уговаривали: «Ваня, куда ж ты поедешь, там вас у матери пятеро! Мы тебя прокормим!» И я оставался, выполнял кое-какую работу, помогал. У мамы была договорённость, что за работу за месяц мне давали полтора пуда муки и килограмм масла. Летом я пас коров босиком, а зимой обуть-то нечего. Тогда я взял телячью шкуру, вырезал и сделал поршни. Я раньше видел, как их делали. Так в поршнях всю зиму и ходил. В Латвии стали образовываться колхозы. Моего хозяина выбрали председателем. Я вернулся домой.

Мама решила строиться. А до этого времени жили в землянке, которую мы её с мамой сами построили. Рядом был навес для коровы. Хотя все каменные постройки были взорваны, плиты остались. Вот из этих плит и глины была наша землянка. В углу была сложена печка. Когда мама решила строиться, нам разрешили заготовить для строительства лес. Поехали мы втроём: мама, старшая сестра и я. У нас называлось так: если строишь постройку шесть на шесть – это изба, а если семь на шесть или больше, то это дом. Мы заготовили лес на избу. А потом ещё на сени. Они были размером три на шесть, пристраивались к избе. Главным строителем был я. В двух километрах от нас у шоссе по гдовской дороге есть деревня Елизарово. Там была лесопилка. Мы взяли лошадь и с сестрой свезли лес на пилораму. А потом мама позаботилась, чтобы всё готовое перевезли назад. Наняли работников, срубили дом. Хорошо, что государство стало помогать строиться. Составляли список, что нужно для строительства, подписывали, потом ходили в банк получать деньги. Это нам очень помогло! Пока строили дом, я всё время совал всюду свой нос, учился и поэтому сени уже срубил сам, крышу навёл тоже сам. Мне было тогда 16-17 лет. Построили дом, стали жить!

Я выучился на тракториста и стал работать. Стал и на гулянки ходить. И вот однажды иду, а на скамеечке сидит приятная румяненькая девушка. Я на неё смотрю, а она на меня. Вдруг тёплая искорка от неё влетела мне в душу! И эту искорку я до сих пор храню. Перебрался жить к супруге в землянку. А я трудиться люблю, и всегда вникаю, как лучше сделать, и как больше сделать. Меня всегда считали хорошим трактористом. И тогда правление колхоза, в котором трудилась жена, стало меня зазывать в этот колхоз. Обещали, что дадут лес, помогут с транспортом для строительства своего жилья. И я согласился. Мы построили дом шесть с половиной на девять метров.

У нас трое дочерей. Стали они подрастать, в школу пошли учиться. К старшим классам я для них вот что придумал. За «пятёрку» даю пять копеек, за «четвёрку» - ничего, а «тройка» поедает «пятёрку». Вот уж они старались! Но и помогали друг другу!

После окончания школы одна из дочерей уехала учиться в Ленинград, там вышла замуж. Старшая дочь тоже перебралась в Ленинград. А я стал задумываться… Стареем… Колхоза в нашей деревне не стало, сельсовет закрыли, магазин тоже. Ближайший магазин стал в шести километрах от нас. Я поехал работать в Псков в строительный трест. Меня направили в город Печоры на строительство Керамического комбината. Я работал на бульдозере. Мы поговорили с женой и решили перебраться в Печоры. Купили в деревне Мыльниково домик. Потом от Керамкомбината дали квартиру, так мы в этой квартире и живём. А дом в Мыльниково – это наша дача. Мы не жалеем о таком жизненном шаге! Так мы оказались в Печорах. А дом наш старый мы продали. Когда едем на могилу к отцу, заезжаем дом навестить. Столько труда в него вложено!

Ещё, когда жили на старом месте, мой друг шутил: «У тебя как ни председатель, так друг!» И здесь у меня складывались хорошие отношения с начальством, потому что я старался со всеми находить общий язык и старался делать дело так, как просят, даже лучше.

А сейчас у нас собираются дети, внуки. Мы с ними очень дружны, они любят гостить в Мыльниково.

Фотографии и документы

Кликните для увеличения