Василий Петрович Гоголев

Родился я в Бежаницком районе в деревне Мухрово, до семи лет жил в деревне и там же закончил первый класс. Первый класс закончил самовольно. Меня не пустили в школу, я был маленький, в то время до войны в школу принимали с восьми лет, а мне было шесть. Деревня Мухрово была большая. Все деревенские ребята пошли в школу и мне сказали: «Что ты один без нас будешь бегать, пойдём с нами в школу». И я отправился с ними в школу, босиком, в коротких штанишках на проймах, так как я был командиром отряда, хоть я и был их младше на два года. А у нас был чапаевский отряд, таких ребят, как я. И было нас человек восемь, все они были меня старше года на два года. Я пришёл в школу, и ребята доложили учителю: «Пелагея Ивановна, к нам новенький».- «Кто?» - «Вася Ксенин». - «А чего так поздно? Уже 15 сентября, что раньше не приходил?» - «Мама не пускала. Я маленький» - «А сколько тебе лет?» - «Шесть» - «Ты, хочешь ходить в школу?» - «Да» - «Что же с тобой делать? Ты, родителям скажи…» Дала мне тетрадь, карандаш. «Будешь писать, как и все, а потом посмотрим…» Я отучился 15 дней до 1 октября, и она меня зачислила в школу. Я всё сдал, многое даже лучше других. Писать и читать я научился ещё не ходя в школу. Моё кредо было драться, лезть туда, куда никто не просил.

Моя мать была кулацкая дочка. Отец был комиссар. Он украл мать с гулянья, увёз по её согласию. Они поженились. Отец был знаком с Зиновьевым, секретарём Ленинградского обкома партии. Когда Зиновьева арестовали, отец сжёг все документы. Его арестовали через полгода, за то, что был с ним знаком. Мне было в то время пять лет, когда арестовали отца. Через год отца выпустили за недоказанность. Комиссаром он уже не работал, занимался организацией колхозов. Он отдал корову и коня в колхоз, мать тоже стала работать в колхозе. Отец матери и мой прадед были крупные кулаки, занимались льном. У них был трактор, 10 лошадей, 12 коров и 12 постоянных работников, которые занимались льном. А лён было трудно выращивать, доводить до кондиции, мять, трепать, увозили лён за границу, поэтому у них были деньги и золото. В 1913 году они купили барское имение Мокушово. Барин разорился, и они купили 30 гектар пахотной земли. В 1917 году пришлось всё бесплатно отдать. У моей бабушки было три родных брата, одного из них сослали в Сибирь, в Красноярский край, второй был моложе, грамотный, говорливый, и он недоволен был непорядками, и его сослали на Соловки, так он и сгинул там, а третий тоже в Сибири так и сгнил, ничего о нём неизвестно. Мне в это время было около пяти лет, но я помню огромный дом и многочисленные постройки вокруг дома, много коней и коров. У них была бойня, со всего района привозили крупный рогатый скот на бойню.

Закончил первый класс и несколько месяцев отучился во втором классе в деревне, когда отец забрал всю семью в Ленинград, так как дедушка и бабушка жили в Ленинграде. В 1939 году началась Финская война. Мы жили под Ленинградом, слышали пушечную стрельбу. Я видел раненых, обмороженных. Все школы были забиты ранеными и обмороженными. До четвёртого класса я отучился в Ленинграде, сдал государственные экзамены, задержали меня по музыкальным делам. Брат мой и два двоюродных брата уже уехали в деревню к бабушке и дедушке. 21 июня, была суббота. Помню, весь Ленинград пел и был белый из-за девчат в белых платьях. Меня родители везли на трамвае на Витебский вокзал. В 11 часов 30 минут ночи отходил поезд и отец боялся, что мы опоздаем на поезд. Мы успели к вагону, меня посадили и я поехал, родители остались в Ленинграде. Приехал я в Дно и узнал, что началась война. На улице плач, крик. Приехал в Сущёво и никто меня не встречал, хотя должен был приехать сосед на лошади, я привёз 5 трубок обоев, но никому они теперь были не нужны. Восемь километров шёл пешком, у меня были с собой ещё два батона. В деревне Махново праздновали праздник чёрной пятницы. В магазине сразу ничего не стало, стали хватать товары все подряд. Дедушка заставлял брать мыло, соль. А я набирал в избе–читальне книги охапками. Я и раньше читал запоем.

Прошло две недели и немцы были у нас. Мы, все деревенские ребята сидели у соседей на завалинке. До этого был бой, и наши солдаты отступали. Когда начался обстрел, мы наблюдали. Возле нашей деревни рядом на конной тяге были батареи, 4 пушки. Их установили быстро и начали стрелять в сторону Степанькино. Выстрелов по пять сделали, не больше, и у них кончились снаряды, забегали. Вдруг в Феряево идёт машина полуторка, снаряды везут. А там, в одном из ящиков подковный гвоздь. И мы услышали предательство и вредительство, солдаты кричат. Подцепили пушки и в Фереяево. Только подцепили и выехали за деревню, начали стрелять немцы, засекли их. Этот весь пригорок, где стояли наши пушки, был изрыт немецкими снарядами. В деревню попало три снаряда, где засекли пушки. Вся эта горка была испахана. После этого мы выселились в Турово. Раз все отступают, и мы пошли, хотели со своими уйти, а куда же идти, ребята маленькие, сестре три года, брату пять, двоюродному брату восемь, а я самый старший, дедушка и бабушка. Мы пришли в Турово, там протекает река Льста, глубокая очень. Долина тянется от Бежаниц до Новоржева. Я читал много книг, видел рисунки, как летят снаряды, видел траекторию полёта снарядов. И когда дедушка сказал, что вот здесь будем садиться, я сказал, что нам лучше под горку уйти. Дедушка послушался. Он с 5 лет ко мне так относился, так не верил взрослым, как верил мне.

Когда били немцы, мы сидели очень хорошо, снаряды ложились, не долетая, или перелетали. Когда прекратилась немецкая стрельба, наши отступили, и сутки было затишье.

Я видел немецкие лица, чистые, бритые, по локоть закатанные кителя в мундирах, с автоматами, молодые, красивые, как на подбор. Если наши отступали, то на них форма не особо красивая, всё-таки отступали, немытые и небритые, замызганные, а эти хорошо накормленные, напоенные и так они прошли через нашу деревню, в Турово остановились.

Пришли нарочные и пригласили дедушку, всего их 8 человек было, в комендатуру в Турово. Немцам было всё известно о каждом человеке. В Турове остался старый дореволюционный волостной, его немцы и назначили волостным. Его так и звали волостной. Они сказали: «Кандалистов будет старостой Турово, а в Задорожье будет Иван Трофимов» (это мой дедушка). Дедушка сказал: «Я пью запоями, я буду плохо рулить». И они назначили старостой Кирюху, а дедушка, к счастью, ушёл в сторонку. Его поставили работать на ремонт дороги, вначале гоняли насильно, а потом, сказали у тебя хорошо получается, ты будешь работать постоянно, ему назначили паёк, работал два месяца, а потом дали паёк и даже деньги –марки.

В пяти километрах за Льстой были партизаны. Ночью они пришли к нам, узнали, что дедушка поступил на работу. Они дали ему задание, и сказали, ничего не записывать, но всё запоминать. А когда немцы заподозрили дедушку, он это почувствовал, стал прятаться в лесу, и приходил ночами один раз в неделю домой. В деревне были не только немцы, а также полицаи. Немцы ещё ничего. В Бежаницах был полицай Кустов, его карательный отряд так и называли кустовцы. Двое были из Красного Луча, они хорошо знали дедушку, Павлик и Федя, и ещё были двое, которые к нам несколько раз приходили, и по-всякому ругались на бабушку. Говорят, если вы не говорите, где муж, выходите все на улицу на расстрел. Бабушка встала на колени и молилась. Говорила: «Мы ничего не знаем о нём. Убивайте меня, не троньте детей». И нас всех босиком, и бабушку и нас, детей, поставили на улице, около стенки и вчетвером полицаи два раза выстрелили. Бабушка стояла на коленях и плакала, а мы не плакали. Ничего не случилось со мной, только одна бровь поседела. Вероятно, дедушка где-то прокололся, и в одну из ночей попался. Немцы арестовали его в нашей деревне за связь с партизанами. Два месяца дедушку держали в Бежаницах, потом расстреляли, их четверых расстреляли. После этого я плотно держал связь с партизанами. Мне было одиннадцать лет, шёл двенадцатый. У меня в ноге осколочек, я был даже две недели раненный, а на работу надо было ходить.

Это был 1942 год. Всех деревенских гоняли на работу, наше дело было ремонтировать дорогу. Шло много техники, дорогу разбивали. После дождя появлялись ямки. В Феряево была камнедробилка, дробили камень, булыжник, получали щебень. Булыжники возили на конях телегами, дробили, щебнем надо было ремонтировать дорогу. Работали по два человека. Берёшь тачку, кирку, лопату, щебня с собой, гравия две лопаты и едешь. Старый немец идёт и говорит: «Вот эту яму, вот эту» и так подряд в сторону Горивицы мы делали. И я так неделю походил. А самое главное сдать работу, и всё это немец смотрит. Я дома нашёл доску ровную, прибил к ней палку, раскосы прибил и пришёл с этой штукой на работу. Я был из деревни моложе всех, ходил на работу, маленьким считался. И мы вдвоём с одним парнем так это делали: эту дырку, где мы подсыпали, надо было кирхой взрыхлить вокруг этой ямки, засыпать сначала щебнем, потом гравием, после трамбовкой утрамбовать и, чтобы это было идеально ровно. А доской я ставлю так, чтобы не было ни одного миллиметра, не было разницы от этого бугорка до другого, до основной дороги. А немец засёк это дело, как я делал. Приехал важный полковник из Бежаниц или из Новоржева и майор - немец, ему рассказывает, показывает на меня пальцем и говорит: «О! Кляйн изобрёл штуку!» А когда мы приехали тачку, лопату, кирку, трамбовку сдавать, то я вижу, что немец показывает на меня пальцем, на мою палку и говорит «гут арбайтен кляйн!» И после этого случая немцы сделали меня «капо»-начальником. Я теперь должен был проверять, как эту работу делают взрослые. Односельчане помалкивали, но посматривали косо, спасало только то, что моего дедушку немцы расстреляли. Немцы меня вписали в ведомость, в обед меня стали кормить, давали еды немцу и мне черпак с одного котла, вечером давали сухой паёк: кусок мармелада, несколько сладких таблеток сахарина, маленький кусочек хлеба. И я приносил продукты домой и отдавал маленьким ребятам. Хорошо, что у нас была дома корова, потерявшаяся чья-то, которую дедушка привёл домой, и благодаря молоку нам было полегче. Я мог с собой брать на работу бутылку молока и угощал немца, который меня подкармливал. Таким образом, я работал целое лето. У нас через дорогу жила соседка, Нина Скосарева, которая тоже со мной ходила на работу на ремонт дороги. После войны мы вместе ходили гулять. А когда я уже стал работать директором и приезжал в Задорожье, то она говорила так: «Привык командовать у немцев, теперь и здесь уже командует».

Шёл 1943 год. Меня после ранения партизаны не стали больше брать на операции. Я только один раз съездил вместе с другими партизанами на засаду в Опочку. Был вопрос с Феряево, там стоял немецкий гарнизон и моя вина, что деревню Феряево сожгли и взорвали камнедробильный завод. В деревне Мокушово протекает речка Льста и стояла мельница кушовская. Обычно жители деревень ездили на мельницу, и я вместе с ними ходил. Возьмёшь килограмм десять какого-нибудь зерна на плечо и идешь, будто на мельницу, а туда приходили и партизаны. Потому к ним меня старались посылать реже, партизаны были в Бельково, а это на три километра дальше, и в деревне Рябухино, туда я тоже постоянно ходил. В марте 1943 года я уже хотел сам уйти из деревни к партизанам, потому что мне было уже трудно ходить без документов к немцам, нужно было иметь папир, я как-то очень быстро вырос. И после ранения я на операции не ездил. Лет 25 назад, я нашёл хозяйку, куда мне приходилось ходить в те военные годы, когда я был молодым.

Однажды, вечером мы уже спали, а я спал под окном на лавке, и услышал стук. Заходит лейтенант Костя, мой знакомый и говорит: «Надо дорогу на Скурдино до Конщина леса показать». А для этого надо было выйти на железную дорогу между Чихачёвым и Сущёвым, а потом взорвать дорогу, вот такая команда поступила в 1943. Костя говорит: «Нас много, надо срочно проехать. Есть ли немцы в конце Лаконцево?» Бабушка вызвалась их провести. Она, видно, боялась, что я уйду с партизанами. И она их повела, вывела за деревню, они были на четырёх подводах. Они провозились долго, но дорогу не нашли. Бабушка пришла назад домой. А минут через двадцать и партизаны вернулись. Не нашли дорогу. Дорога была полевая, через кусты, занесло её снегом. Я быстро оделся и поехал с ними. Я знал дорогу хорошо. В Феряево немцы, в Большой Горилице немцы, межу ними расстояние пяти километров. Промежуток этот надо было пройти, Лаканцево, левее Перхово, пройти через Рудницу к в конщинские леса. В деревню идём пешком. Коней оставили на одной стороне дороги, а сами идём пешком. Двое партизан остались там, шесть человек идёт, и лейтенант Костя идёт со мной. Подходим к дороге, ничего не слышно. Как идти в деревню, есть там немцы или нет? И мы ползком по снегу, я сначала с лейтенантом впереди, партизаны остальные сзади, метров двести надо было ползти. А снег в марте был уже мокрый. Подполз к первому дому. Стучу в окно. А там тётка Уля, узнала меня. «Немцы есть?» А она мне: «Ах ты, паршивый! Сходи и узнаешь! Днём были» Что делать? Партизаны в 20 метрах лежат, а мы с лейтенантом. Он думает, что делать? Спрашивает: «Знакомые есть?». «Дядя Федя, дедушкин друг, в этой избе живёт». Ночь. Дело в 12 часов ночи было. Опять ползком, я впереди, лейтенант сзади. Смотрим, часовых нет. У меня был хороший слух, а страх-то есть. Стучу тихонько, и спрашиваю: «Дядя Федя, немцы есть в деревне?» «Вечером уехали». Партизаны на улице. Мы заходим в дом. Поздоровались. Лейтенант спрашивает. Дядя Федя говорит, что он был в Руднице, в магазине, днём немцев не было, а как сейчас неизвестно.

А ведь с нами ещё целая бригада. Возвратились через неделю обратно, как проехали, немцы не услышали, прошли нормально, ехали на базу, и в нашей деревне останавливались. И немцы не услышали, 3км расстояние было, как бригада проехала к себе на базу.

Весь отряд стоял в Турове. Когда возвращались, заехали к нам с бабушкой, командир бригады и лейтенант. «За такое дело тебе положен орден. Мы подарим тебе пистолет именной».

И подарили выгравированный пистолет с надписью: «Васе Трофимову за проявленный подвиг». 12 лет я его носил. Партизаны приказали мне расстрелять одну женщину, она меня предала, соседка через дорогу, жена политрука. Я вытащил лен из мочила, и надо было его срочно развезти. Я её называл тётей Тоней. Они приехали из Каунаса. А конь один на деревню. Она пахала на нём как раз. Прошу коня. Нет, она ни в какую. Забрал коня, запряг в телегу, привёз лён. А она побежала в карательный отряд в Пашково. Они уезжали, им было некогда, и ничего они не сделали. После войны она в Ленинграде жила с моей теткой рядом на Литейном. Мне был дан приказ выстрелить в неё. А я сижу с бабушкой, надо подбирать момент, караулить её – но я не смог этого сделать, переступить через себя.

Был ещё один момент.

Мы с дедом Прусаком ходили в разведку. Он был раскулачен, его два племянника были в партизанах. А его бабка предавала партизан. Человек двадцать туровских ребят к ним пришли. Бабка берёт кошелку с яйцами и в Феряево, как будто продавать. И карательный отряд мчится к ним, а от Феряево до Турова 3 км было. Партизанам надо было уйти через реку, через 2-3 часа летят немцы. Вот 3 раза она так делала. Партизанам все дороги перекрыли, через Задорожье на Феряево пришла бабка, её партизаны задержали, у неё было много злобы, а она всё жила здесь, её допрашивали, она сорвалась, кричала.

Турово и Задорожье собрали собрание, в Турове был стол, собрали всю деревню, на дороге всех собрали. Сказали, что эта женщина предавала партизан, 20 человек туровских. Суд дал бабке последнее слово, а у неё такая ненависть вырвалась, и так она крыла всех матом. И военный трибунал пришёл к выводу: 3 партизана и 2 племянника должны были её расстрелять. Она была привязана. И бабка кричала, что всех ненавидит.

Прошло время, надо было работать, кормить себя. И мне было нужно кормить семью, ходить за водой, а у нас корова и конь уже был. Не мог я в партизаны уйти, так как по хозяйству надо помогать. У немцев был такой закон, как у татаро-монголов, они брали десятую часть дани, намолотил 100 пудов, 10 часть должен был им отдать.

Повёз я сено сдавать, накосил пудов 100, надо было телегу сена свезти в Хряпьева к помещику. Туда возили и зерно и сено. И приёмщик говорит: «Здесь меньше! Вешай!» Взвесили - 11 пудов. Я 2 дня ходил и наблюдал, сколько там немцев, сколько поляков. Я поляков водил к партизанам на связь. Я партизанам рассказал, что возили зерно в центральный дом, и сена там столько. Рассказал, расписал и нарисовал план, как от Горохова пройти. Операцию приурочили к 7 ноября 1943 года. Ночь выдалась тёмная, ветреная. Партизаны всё продумали хорошо, сено подожгли, здание взорвали, где немцы живут, где часовые. И мне устная благодарность.

Когда наши пришли, через 2 недели повестка, всех партизан призывали в Армию. А мне всего 14 лет. Но я был рослый, смекалистый, казалось, что мне больше. А документов у меня нет. Через 2 недели 2 автоматчика пришли домой меня арестовывать и сдали в особый отдел. Я пытался доказать, что мне всего 14 лет, поэтому я и не пошёл. Моя фамилия Гоголев» - «Ах, ещё и фамилия не та»… ещё больше подозрение. Прислали повестку-то на Трофимова, а это фамилия дедушки, и меня так в деревне Трофимовым и звали. Я ему объясняю, что я жил в Ленинграде, мне всего 14 лет, был в партизанах». Особист как закричит: «Как это все пришли, а ты нет!». Вскочил, а я вот так в своем полушубке сидел, из кармана у меня пистолет торчал, когда с ним разговаривал. Он ударил наганом по столу, запугивает. Я говорю, ещё одно движение и я стреляю. У него огромные глаза, он и не успел бы шевельнуться. «Наган на место!» - «А откуда пистолет?» - «Постоянно со мной. Мне 14 лет.» - «Чем докажешь, что 14 лет? Откуда пистолет?» «Награждён я пистолетом» Дал мне 3 дня доказывать, что мне 14 лет. Я отправился домой. Надо мне идти в Мухрово, потому что одной бабушки недостаточно – искать свидетелей, где я родился, чтобы сделали подтверждение.

Сидим с бабушкой под окном. Машины идут военные. Грузовая остановилась. Вдруг выскочили солдаты. И начинают выгружаться. И вдруг бабушка смотрит: «Это же дочка моя!» Солдаты принесли её вещи. Я за это время уже стал выше матери. Она на меня смотрит: «Какой ты большой!» А я первым делом матери: «А ты метрики привезла?» - «Привезла. А что такое?» - «А меня в Армию призывают».

Особист Иван Яковлев потом жил в Бежаницах, остался жив после войны. Я ходил на работу всегда мимо его дома. Иногда встречались с ним, он говорит: «Как вижу, что ты мимо дома моего проходишь, всё думаю: это моя смерть пошла?»

После этого мама осталась в Задорожье, потом переехали в Мухрово.

Вдруг мне предписание: явиться в госпиталь на обслуживание. Нас в госпитале было таких четверо моих друзей, им по 16 лет. Наша задача: мешок бинтов и кусок мыла нести в деревню и раздавать хозяйкам для стирки, потом назад собирать. Так я больше месяца ходил. Потом настолько привык, стал санитарам помогать разбинтовывать раненых. Я говорю врачу: «Лучше отмачивать бинты, чем отрывать на живую и терзать человека». Ничего он мне не сказал при всех, а отвел в сторонку и отдельно сказал: «Чтобы ты знал молодой человек, я тебя ругать не стал, вам и так хватает, море крови через вас проходит. Крики, мат, склоки. Раненых по полсотни в палатках лежат. Все орут, тело без руки, тело без ноги, запах. А вот чтобы ты знал, ты соображаешь, если бинт отмачивать, то всё что у раненого там загнило, там и остается и снова начнёт гнить. А когда мы отрываем бинты, да это плохо очень, очень плохо, и ему очень больно, ну поорёт на нас, но зато всё, что надо было вырвать оттуда, всё мы вырываем».

Потом мне пришло предписание на работу на узловую железнодорожную станцию в Великие Луки. Мы приехали туда на работу в начале июня 1944 года. 18 июня в 12 часов ночи мы услышали тяжёлый гул не одного самолёта, а нескольких. Жили мы в вагонах. Мы на всякий случай спрятались. Рядом с нами, метрах в пятидесяти, лежала труба в рост человека, через неё маленький ручеек протекал. И мы там просидели. Стало светло, как днём. Началась бомбёжка. Наши вагоны находились в 2,5 километрах от вокзала, наши составы стояли за депо. Пролетели первые самолёты, и они стали выбирать. Кто-то оставался, или немцы сами корректировали огонь, когда они повесили фонари, там было видно каждый вагон. Когда они начали бомбить, сами самолёты были обеспечены сиреной. И у каждой бомбы тоже сирена. Было что-то страшное. Небо рушится на землю и конец. Потом начались взрывы. Это было что-то… представьте, 6 воинских взводов разбомбить все полностью. К шести часам утра кончилась бомбёжка. В 9 утра нас пригнали туда. И туда пришли наши танки. Когда мы посмотрели, что показывают про Сталинград - ничего похожего нет, что там творилось. Представьте себе: было 6 воинских эшелонов, а теперь там не эшелоны, а груды искорёженного металла и дыма, горели шпалы, догорали вагоны, чёрный дым, а ещё загорелся вагон сахара, это потом нам только сказали. Нет ничего страшнее, как горит сахар, дым чёрный плотный и понизу идёт, всё заслонило чёрным дымом… Начальство построило нас рядами, по 10 человек к каждому танку. Поступила команда: «Эта площадь вся должна быть убрана сегодня к обеду!» А там рельсы, шпалы, вагоны искорёженные, колёса кверху, непонятно даже, что это вагоны. Нас разбили по 10 человек к одному танку, пригнали тысячи людей, и военные работали вместе с нами. 100 работающих - один железнодорожник. Танкист подъезжал задом, подцепляли ему искорёженный вагон с рельсами, а трос толстый, только 5 человек несут трос. Огромные горы всего этого было наворочено. Воронки надо было забить, люди с носилками, с лопатами их засыпали. Была поставлена цель такая: не все 8 путей, а один путь пока отправить на фронт. Вопрос вставал, как эшелонам проходить? На одной стороне Великих Лук скопились десятки эшелонов и на другой стороне такая же картина. До нас стояли эшелоны. Вот их туда подали часть, часть сюда, пока рассосались. Начали, засыпали первый ряд, потом уже второй ряд. Наша задача, самая главная забить, а потом засыпать. После стали приходить эшелоны с гравием, через неделю. Когда пустили путь, всё стало нормально.

Это было 18 июля, а 2 августа был праздник – день железнодорожника. Идёт митинг. Огромное чистое поле. Построили трибуну, человек 10 на ней стояло. Я был предупрежден: «Далеко не уходи, стой ближе к трибуне, чтобы вас видело начальство». Стояло нас четверо, таких как я. (Маленков, Прусаков, брат партизан, которые погибли под Новоржевом, Петька со Слободы) Мы стоим рядом, метров 50 от трибуны. Выступали в начале о фронте, рассказывали, что освободили, что нам теперь будет полегче, что нужно восстановить пропускник в первую очередь. Вдруг слышим поздравление от Кагоновича Л.М. о том, что он поздравляет всех с праздником, благодарит за совершение героического подвига, за титанический труд, за то, что мы пропустили поезда. «Народный комиссар счёл нужным наградить особо отличившихся в этом деле». И я услышал свою фамилию. «Гоголев награждается Почётной грамотой!» Даже спускаются с трибуны вниз военный и железнодорожник. Если на проценты выработки, у меня получалось 300% выработки каждый день. Мы трое суток не спали, спали на ходу. Так моё участие в войне и закончилось.

Осколочек в череп ввяз. Фельдшер сказал, что в этом месте череп самый крепкий. Ещё бы миллиметр и в глаз.

Отец погиб. Мать всю блокаду была в Ленинграде. 21 июня 1941 я уехал, а метрики мои остались. Мать получала продукты на нас и это её спасло. И добилась, чтобы приехать сюда к нам в деревню через Великие Луки.

В школу пошел в 5 класс в Турове. Меня поставили инструктором по военному делу, и я на своём пистолете показывал как его собирать и разбирать. Я был в школе лучший спортсмен, мог и шпагат сделать, и по канату поднимался, потом на лестнице и на жерди на одних руках 6 метров в высоту. Отучился я только до 1 октября. Мне уже зарплату начислили, и все хвалили, что хороший инструктор, не ругается, хорошо преподает.

И снова мобпредписание: демобилизуетесь, направляетесь на курсы трактористов в Бежаницы

1944 год… ещё война… А уже думали о будущем! Училось нас одновременно 55 человек. 6 месяцев нас учили по-настоящему. Мы были, как мобилизованные, нас строем гоняли в столовую. Из 55 человек только 5 сдало на «отлично». Нам выдали по 40 кг ржи. Кормили 3 раза в день, хорошо, как летчиков, хлеба давали по 600 граммов. В Красном Солнце мы жили. Почаев со мной учился, так мы там дом сожгли. Он принёс ракетницу, и осколки ракеты упали на крышу. Хотели выстрелить в парк, и вдруг «осечка». Осколки ракеты упали на крышу, а она была соломенная и загорелась. Дом сгорел. Переселили в другое место. Был суд.

В 1945 году в марте нас выпустили. Успели выучить людей, получить трактор. Владимирский тракторный завод выпускал. Поступило 5 тракторов. И дали трактор мне. У меня на тракторе всегда был красный флаг, я два года проработал на нём. Работал я год в Хряпьеве, а потом в Бежаницах с Ваней Хоботовым.

Пистолет меня заставили в милицию сдать. Брат мой выстрелил из пистолета 3 раза вверх, пока я учился. Я каждый год ходил в милицию, чтобы отметить, что у меня с оружием всё в порядке. Принес пистолет, он завернут в тряпочку. Приношу, развернул. Про заявление от жителей, что мой брат стрелял, мне ни слова не сказали сначала и спрашивают: «А ты не стрелял из него?» Я им отвечаю, что, конечно, не стрелял, он смазан. А когда проверил, смотрю – из пистолета стреляли. Тогда мне показали заявление; «Такой-то, такой-то произвёл 3 выстрела из пистолета». И у меня пистолет отобрали.

Трактористом я проработал 3 года и меня поставили бригадиром. Мне было 17 лет. В подчинении было 56 человек, 12 тракторов и все были старше меня. Я ещё был несовершеннолетний.

В 1951 году работал бригадиром первой бригады. Я третий год уже работал и вдруг мне извещение из Великих Лук, явиться в командировку, командировочные выписать на месте в МТС. Оказывается, приказ товарища Сталина. Из 13 человек нас из Псковской области было двое: я и главный инженер из Великих Лук. Мне был 21 год. Мне поручили в Выстренском районе проконтролировать подготовку 22 тракторов, направленных из Московской области. За месяц мы подготовили трактора и встал вопрос их отправки, для чего потребовалось 22 платформы. Я отправился к начальнику станции доложить о проделанной работе, на что он пренебрежительно ответил, что эшелонов нет, и сейчас не война, и нет возможности взять вертушку, 22 эшелона, и с паровозом вместе. На что я ответил, что вынужден поехать в Министерство путей сообщения к Л.М. Кагановичу и доложить, что Вы не исполняете распоряжение. Он посмотрел на меня и ничего не сказал. И мы с инженером поехали в Министерство путей сообщения. Попали к заместителю министра. Вначале к нам отнеслись пренебрежительно, потом хохол Крачко говорит, что мы пришли не просить, а требовать исполнить приказ товарища Сталина. Исполняйте, что вам поручено. Эшелон должен быть доставлен завтра, но не забудьте решить вопрос с крепежными материалами.

Приезжаем утром, а эшелон уже стоит и десяток железнодорожников готовы начинать погрузку. Команда трактористов была наготове. Трактор завели и сразу загоняют, тут же железнодорожники завязывают по всем правилам. Все как в сказке получилось.

Я живой свидетель, я видел Сталина метров за 250 живого в Тушине, на аэродроме. Парад военно-воздушного флота проходил в Тушине, все 13 человек получили пропуска-приглашения на этот Парад. Мы были там.

Я встречался с Хрущёвым 3 раза. 2 раза один встречался и третий раз при всех. Первый раз, когда я был в командировке. Он ездил в Истрицкую МТС к другу Шапиро. Ездил один с автоматчиком. Директор ко мне проникся, когда узнал, что я бригадир тракторной бригады, и мы везде с ним проехали, всю Московскую область. Я работал с его рабочими, не чурался никакой работы. Получилось так, что он разговаривал с Хрущевым и тот спросил, кто из этой бригады работает у него. Директор сказал, что бригадир тракторной бригады, парень толковый, Гоголев Василий Петрович. Говорит: «Где-то я его видел или слышал о нём. Я был в Тимирязевской академии, там целая стена навешана и его фотография висит, он получил 60 центнеров пшеницы с гектара. Целая бригада из Москвы ездила к нему смотреть, как можно получить 60 центнера с гектара. И записали из его разговора, как он этого добился». Хрущев сказал, что надо бы встретиться. Директор говорит мне, чтобы в пять часов быть у него. Мне был 21 год и я жил на полном обеспечении, в доме, за которым ухаживала хозяйка, которой давали деньги, она готовила, стирала. А у меня всего одна рубашка. Она быстренько рубашку постирала, повесила сушиться, а я пока сидел и ждал когда высохнет рубашка, заснул. Хозяйка говорит: «Рубашка-то, наверное, и готова». А уже без пяти 5. Я рубашку на себя и бежать бегом в МТС полтора километра. Я прибежал, а около конторы стоит Победа и возле неё директор стоит, дверка машины открыта. Я поздоровался с директором. Он говорит: «Никита Сергеевич, вот этот». Дверь открыта, он сидит и смотрит, курносый, нос приплюснутый, большая бородавка, это я запомнил. Можно было прочитать на его лице «Такой гадёныш, его ждёт секретарь МГК, и что ж за причина, что опоздал». Смотрит на часы. 5 минут было шестого. «Извините, - говорю, - я проспал». Представьте себе его реакцию, когда он осознал, что я сказал. У него глаза округлились, и он как захохотал! Я увидел только одно, что рот у него до ушей и трясётся машина. Я это запомнил как сейчас. Хохочет и говорит: «Тысячи, сотни тысяч через мои руки прошли, первый сказал правду».

Приехав из Москвы, сразу отправился на учёбу в техникум. Ускоренный техникум, в то время правительство умело планировать наперёд и обучало разным специальностям, можно было стать трактористом, машинистом, комбайнёром, сварщиком, токарем, слесарем, сантехником. Все были на полном государственном обеспечении, людей одевали и обували, были специальные формы, даже заработную плату платили от 12 лет и старше. Во время войны ни одно училище не было закрыто и все обеспечивало государство, сейчас в тысячу раз хуже. Закрыли все училища. Теперь только правительство проснулось, что оказывается теперь и работать некому, никто никого не учит. Например, когда закрывали училище в Лазарево, я попытался возмущаться, так как Лазарево снабжало нас ценными кадрами. Там учились токари, трактористы, сварщики, которые нужны были хозяйствам, колхозам, совхозам и нам в т.ч. И вдруг закрывают 5 лет назад. Попытался, написал во Псков, чтобы выйти на Москву. И получил ответ от Псковского управления образования по подготовке кадров, что Лазаревское училище набрало учащихся менее ста процентов. Надо 1000, а сделали 999, одного человека не добрали, надо закрывать училище. Если бы не было этого глупейшего, дурацкого ответа, я бы легче пережил. Но ответ у меня и сейчас в печенках сидит. И вот сейчас, люди болтаются, людей нет, появись трактор, некого посадить, не говоря о других специальностях. Это первая грубейшая ошибка, допущенная правительством, которая никогда не будет забыта ни Богом, ни людьми. А теперь начинают говорить об этом, инженеров нет, технических работников нет, техникумы закрыты. Раньше нам платили, когда нас, трактористов, обучали, нас кормили как военных летчиков, 3 раза в день. Правительство знало, закончится война, и трактор появится, и потребуется сельские специальности.

После того, как я окончил сельскохозяйственный техникум, стал работать механиком и через два года директор поставил меня заместителем. Как-то получалось так, что мне всегда было неудобно работать в начальниках, потому что я был моложе всех, а стал заместителем директора, ещё хуже стало. В 27 лет я уже работал директором «Главторгмаш». Потом его объединили вместе с «Сельхозтехника» и снова стала «Сельхозтехника». Много строить мне пришлось. Построил за время работы в Бежаницах с 1944 года по 1971 год в Сущево 2 огромных базы. Это огромнейшие база минеральных удобрений на 2 района – Бежаницкий и Новоржевский для получения фосмуки, извести и удобрений. Там громадные склады были с полной механизацией разгрузки силоса, огромнейшие ёмкости стояли для приемки фосмуки. Фосфорирование проводилось в колхозах и совхозах за счёт государства, платил бюджет. Мы получали удобрение, получали бесплатно, это удобрение вносила наша техника в колхозах бесплатно. Нам уже оплачивали за всё и вносили фосмуку и известь сами. Технику специальную поставляли нам. Да и удобрение было в сотни раз дешевле, чем сейчас. Привезёшь в колхоз «Зарю» 3-4 машины азотных удобрений, селитры аммиачной в мешках машину. А было такое постановление, что Германия получает урожайность в 2,5 раза выше, чем мы, за счёт известкования, фосфорирования и внесения минеральных удобрений. Особенно на Северо-Западе. И я доказал в 1951 году, как можно получить урожай. Построил базу минеральных удобрений, базу материальных и запасных частей и техники в Сущёве. В Бежаницах мастерские всё эти построил я. А Почаев стал управляющим после меня, когда я переехал в Печоры. Уже при мне в Бежаницах он работал главным инженером. Учитывая всё это, я корысти от этого никакой не имел, просто интерес был и потребность великая.

Помню, как мне в Бежаницах объявили строгий выговор по партийной линии, а мне было всего 25 лет. Был в Партию принят пораньше, чем надо. Я изобрёл или переоборудовал сеялку для посадки кукурузы, её в то время сажали. Я устно говорил, что лучше клевера сеять, чем кукурузу. Я за мать поработал один день, когда сажали квадратно-гнездовым способом кукурузу. Сразу после этого мозги стали работать лучше и пришлось придумать сеялку, чтобы не мучить народ. И вред от кукурузы один, а ещё и трудно её сажать, тысячу людей надо для посадки. Начали сажать моим способом, очень быстро получилось и, как ни странно, как будто мне природа помогла, очень отличный был урожай, после посадки этими сеялками в районе. И на пленуме в райкоме Партии я был приглашен, как начинающий коммунист. Меня посадили даже в президиум, сидел рядом с секретарём Райкома партии. Был такой Алексеев секретарем Райкома партии в Бежаницах. Меня он расхваливает в своём докладе: «Если не он, то мы не знаем, что бы тут без него творилось». Председатели колхозов поддакивают. Он меня заставил выступить. Я ему пытался объяснить: «Александр Гаврилович, я не могу выступить, я же совсем другое думаю». – «Ну как другое, тебя все хвалят, ты у нас как почетный гость сидишь в президиуме, зал требует, чтобы ты выступил!» - «Я буду другое говорить». И я выступил, что Никита Сергеевич, нас заставляет любые производительные вопросы решать с карандашом в руках. Ну вот и я подсчитывал, между прочим, и знаю, сельским хозяйством всегда занимаюсь, что клевер приносит больше пользы. Что академик Вильямс отдал всю свою жизнь, доказывая, что спасение Северо-Запада - это троепольная система земледелия и посев клеверов. Это спасение сельского хозяйства и спасение земли». Вот за это и получил строгий выговор.

Потом меня хотели перевести в Печоры. А я не соглашался. Тогда меня вызвали в Обком партии. Их там человек 5-6 сидело, когда меня пригласили. Когда меня направляли первый раз, я сказал, что у меня мать старая, значит я не могу уехать от неё. Второй раз - что я привык и родился там, не могу бросить Бежаницкий район. Когда третий раз пригласили меня, я не хотел ехать, даже похудел на 6 кг. И сказал, что жена ехать не хочет Антонина Яковлевна, моя жена, работала в райфинотделе. Ей позвонили: «С вами говорит Густов, секретарь обкома. У меня Василий Петрович сидит, ваш муж. И вот он говорит, что вот вы не соглашаетесь с ним ехать. И у вас двое детей. Как вы будете смотреть, если мы всё-таки его переведём работать в Печоры?» Она ответила: «Куда он, туда и я». Выговор сняли. И отправили в Печоры.

Привезли меня к Поргину Евгению Сергеевичу на встречу. Я условия ставил, во-первых, что мать у меня там остаётся, придётся мне ездить, а машины у меня нет, сюда она не поедет. Она живёт в деревне, и хороший дом имеет, да и возраст уже. «А что в Сельхозтехнике нет машины?» - спрашивает. – «Есть машина, значит можно ездить».

Прежде чем приехать на встречу, я побывал везде инкогнито, и в Сельхозтехнике, которой нет, а находилась она в Новом Изборске. Я побывал и на другой базе, и там, на торговой базе отмечали день рождения одному товарищу прямо в мастерской в рабочее время, там присутствовало человек 20, наверное, дисциплина плохая. И побывал здесь в торговле, когда приехал с коллегой из Бежаниц, купить детали, и у меня потребовали 2 бутылки красного вина без выписки и детали мне давали без выписки. Это говорит о том, что дисциплина плохая. Я к этому не привык. Меня приучали к порядку. С этого я начал. Начал строить жилье. Раньше жилья не было, людей возили на работу отовсюду, из Иванова Болота, из Вишнякова, из Лазарево. Работало 12 человек всего, это и была Сельхозтехника. Мне вручили документацию на 10 га земли. В 1972 году так всё и началось. Мы сразу 12-квартирный дом заложили в сентябре 1971 года и в 1972 году его уже сдали. Туда должны были переехать те, у кого не было жилья, специалисты в первую очередь. И в 1990 году уже было 300 человек работников. За 8 лет удалось построить 160 квартир здесь, 10 квартир там, на торговой базе, ну и последний дом, который 105-квартирный дом - на Индустриальной. В некоторых семьях даже втроём из семьи у нас работали. Например, муж шофёр, жена бухгалтер, кто на обслуживании ферм.

Дали десять гектаров, а занято было пять. Ну и так я прикидывал, хотел поставить станцию технического обслуживания автомобилей, и были планы бассейн построить, и уже детали начали завозить. Наши спортсмены были самые лучшие в районе. Мы первые места занимали, и бег, и лыжи, и бокс, и стрельба. Все дети из Майского, из города, все ездили к нам, в наш спортзал, он был лучший в городе. Там же был и врач. У нас не только на 2 этаже, у нас все удобства были созданы, и в подвале бомбоубежище было. В то время это было модно иметь, все про это говорили, но в проекте здания этого не было. В каждом доме у нас отличные подвалы сделаны, без проекта, в нарушение проекта. И когда строили мастерскую, под всем зданием у нас бомбоубежище. Электростанция отдельная была, без тока могли жить, вода была туда проведена, значит, туалет был сделан, нары все были сделаны, скамейки. Мы могли укрыть там, около 80 человек, работники мастерской 60 человек и водители, которые приезжают. И вот только недавно я орден получил, когда проверяли. Осипов тогда был председателем облисполкома, у нас были областные штабные учения в районе. Они всё проверяли досконально. У нас было формирование зоны, эвакуационное и ремонтное, это по 30-60 человек, все были в формах. Я с воинской частью договорился, и мне привезли одежду 60 комплектов. Все были форме. Техникой были обеспечены на 100% - бульдозер, краны, экскаваторы, все машины были подготовлены. Всё это было выстроено, когда Васильевич приехал, я ему доложил, что к соревнованию построены и готовы выполнить любые Ваши распоряжения. Он прошёлся везде, его приветствовали, проверил всё. Я сказал, что наш штатный выезд – Старый Изборск и мы через 2 часа можем развернуть там лагерь, полностью принимать беженцев, технику и начинать ремонтировать. Он не поверил. А мы ему показали, что такое возможно. И у нас было всё сделано, как положено.

В исполкоме я был председателем комиссии по сельскому хозяйству и механизации ферм, а в райкоме партии был в комиссии по промышленности. Я должен был ездить на керамкомбинат, на фабрику трикотажную. Смотреть, как они работают. На рыбзавод часто, какие-то тубы там не отправили в Казахстан вовремя и надо выполнять свои планы. И надо было свои планы выполнять, людей обеспечить квартирами, кадры учить, через институты и техникумы, сколько прогнали людей.

Мне, скажу по секрету, в сто раз сложнее сейчас, когда у меня 10 человек работают из 300 тех, которые трудились раньше в Сельхозтехнике.