Лилия Петровна Фёдорова

Мой папа всю жизнь после Гражданской войны был связан с деревообрабатывающей промышленностью. На станции Березайка, где жила наша семья, в десяти-двенадцати километрах от города Бологое, был такой завод, где работал папа. До этого он работал в концессии, по-моему, в бельгийской концессии, которая заготавливала лес и платила налоги. Этот лес обрабатывался и увозился за рубеж. У папы очень интересная биография. Он был физически сильный человек, от природы очень умный, самородок, хотя образование имел совсем небольшое. Папа - участник Октябрьских событий: питерский рабочий Путиловского завода, красногвардеец с ещё дореволюционным партийным стажем. В то время революционные кружки на заводе вёл М. И. Калинин. И отряд Красной гвардии взяли в своё время с Путиловского… Папа не афишировал особо события тех военных лет. Знаю, что были со своим отрядом возле Зимнего, брали какую-то переправу. Потом их поставили на охрану Смольного. Затем их отряд сопровождал правительство, которое переезжало в Москву. Они стояли в Кремле на охране Совета Народных Комиссаров. Я потом всё приставала: «Папа, а ты Сталина видел?» - «Да, видел я и Сталина, только он всё больше по фронтам. Я видел Троцкого и всех остальных» - «И Ленина видел?» - «И Ленина видел». А потом в 1918-1919 годах начались эсеровские мятежи, было насколько сложно, что даже такой верный отряд сняли с охраны и бросили на подавление. Папин отряд находился где-то в районе Ярославля. Там они воевали с мятежниками-эсерами. Папа был тяжело ранен. Долечивался очень долго. Пуля попала в бок, прошла живот, ранение было очень тяжелое, свело ногу. У нас в семейном архиве есть фотография из госпиталя, на которой папа в бескозырке, с костылями сидит с медицинской сестрой, причём старой экипировки, дореволюционной. Потом за ним приехал его старший брат и увез в деревню. Там папу лечили народными методами: разогревали ногу, разрабатывали. Здоровье вернулось отчасти, не полностью. После женитьбы папа с мамой уехали в (неразборчиво), то ли в Осташков, где была деревообрабатывающая концессия. И папа стал там работать ИТР мастером. Он вообще был рукастый человек. Работая на Путиловском заводе, он приобрел хорошую специальность. Бывало, даже хвастался: «Там-то я хорошо зарабатывал!»

Мама у меня красивая женщина была, блондинка, весёлая, с лёгким характером. У неё были очень развиты эстетические чувства. Она даже в эвакуацию книгу А. С. Пушкина с собой взяла. У нас в семье на неё был похож по своим способностям второй брат Владимир. А папа был молчун, настоящий русский мужчина, умный, работящий, коммунист до конца жизни, строгих правил человек. Он очень заботился о нашем воспитании до войны. Я помню, у нас и велосипед был у мальчишек, фотоаппарат. По тем временам это было значимо. У папы было очень хорошее ружьё, двуствольное, а у братьев по мелкокалиберному. Папа охотился и приучал мальчишек. Стриг он их наголо. В семье было несколько музыкальных инструментов: мандолина, скрипка, балалайка и гитара. У нас был свой оркестр. Отец играл на балалайке, второй сын Володя на скрипке, а Коля играл на мандолине. Володя пел. Как сейчас помню, он пел «Выхожу один я дорогу». Все самоучки. Самый талантливый был Володя, они с мамой участвовали в самодеятельном кружке, выступали.

Когда началась война, я закончила первый класс. Мне было восемь лет. Старший брат Николай, погибший на войне, в этот год в июне закончил десять классов.

Как началась война? Объявили по радио. Папа был на работе, а мама дома. У меня ещё три брата. Старший Николай, второй Владимир, младше меня Борис. Мы как-то по парам росли, вначале старшие братья, потом наша пара.

Николай после школы сразу поступил в военное училище. Написал родителям, что находится в Калинине. Учёба была ускоренной, учился недолго, сразу взяли на фронт.

Когда началась война, папе было уже под пятьдесят, здоровье после ранения в Гражданскую войну восстановилось не полностью, и хотя к тому времени инвалидность уже сняли, его не могли взять в действующую армию. Поэтому его привлекали на рытьё окопов, строительство защитных сооружений. Так и остались мы с мамой, средним братом Володей и маленьким Борисом. Потом Володя достиг призывного возраста и его тоже взяли в армию. Фронт приближался, стали бомбить город Бологое, ведь это один из центральных железнодорожных узлов. Бомбёжки были массированными. Доставалось и нам, как пригороду. Одна бомба упала прямо перед нашим домом. Как мы только остались живы? Мама очень испугалась, не знала, кого из нас схватить, чтобы уберечь. А отец, конечно, надорвался на этих окопах, и в сентябре—октябре его списали и он вернулся к нам.

Когда он приехал, всех жителей и нас, в том числе, стали эвакуировать в Чувашию. В Бологое жила мамина сестра, муж которой погиб политруком подо Ржевом, с семьей, они туда и уехали. А папа сказал, что мы так далеко не поедем. Он рассмотрел карту, определил, куда двигается фронт. Предположил, что немцы не дойдут до северо-западного угла Тверской губернии. В то время это была Калининская область. Он хорошо знал этот лесной район. Ведь я даже родилась там. Папа с концессией был направлен туда начальником сплава леса. Там протекала река Молога. Раньше лес переправляли сплавом. Это была очень ответственная работа. Папе давали лошадь, он мотался по берегу, когда начиналась весенняя вода. И если вдруг где-то затор, дерево встанет поперек, всё, сплав встанет. И тогда, в тридцатые годы, ты - враг народа. Папа и дома не бывал. А семью он всегда брал с собой. Так мы и переезжали по этой Мологе. Борис родился в деревне Нижние Пороги. Отцу этот глухой лесной район был хорошо знаком: ни железных, ни шоссейных дорог, непроходимые леса. Какая вера в Победу была у папы! Он говорил: «Даже если немцы придут, мы спрячемся в лесу и переждём». Вот я как сейчас это помню. Переждём! Некоторые ждали немцев. А он сказал, что мы в лесу переждем. Он был уверен, что это всё временно. Фронт, и вправду, так туда и не дошёл.

И мы поехали в те места. Транспорта никакого не было, в то время автобусы не ходили. Папа нашёл лошадь с телегой, на которую мы могли взять совсем немного из вещей. Приехали мы в лесной район и остановились в деревне (неразборчиво). Я стала ходить во второй класс.

Мы там прожили всего месяца два, потому что для папы не было работы. Затем ему предложили работу директора лесхоза в Нижних Порогах, туда мы и переехали. У нас ничего не было, в смысле еды. В магазинах всё исчезло, была карточная система. Я, знаете, долгие годы не пила ничего более вкусного, как ячменный кофе разбавленный молоком, который мама давала на завтрак, отправляя папу на работу, а меня в школу. Запомнилась больше не школа, а библиотека, нас туда группами приводили из школы. Библиотекарь была большим профессионалом. Она, выдавая книги, каждому говорила: «Ты прочитай внимательно и запомни, а я тебя спрошу обязательно». Как я ожидала следующего похода, как мне хотелось рассказать о прочитанном… Но я была чужая девочка для них, незнакомая, и до меня очередь так и не доходила. Я очень огорчалась, потому, что у меня всё было выучено.

Нижние Пороги - это бывшая помещичья усадьба. Помещик, видимо, был захудалый, потому, что дом был одноэтажный, длинный, типа барака. Перед домом был не сад и не парк, а насаженные берёзы, причем не аллеей, а просто насаженные вразброс. Парадный вход выходил на эти берёзы. Черный вход был с другой стороны, там росли очень большие черёмухи. Я таких деревьев не видела, но это была наша благодать, когда ягоды падали, мы всё собирали, они были очень сладкие.

Папа хотя и приехал руководителем, не мог потеснить кого-то, чтобы создать своей семье лучшие условия, он не такой человек. Нам разрешили жить в доме на отшибе на берегу реки Мологи. Хозяйка там не жила. Спали мы с младшим братом на печке, потому что спать больше было негде. Не было ни электричества, ни радио. Освещались мы семилинейной лампой. Её надо было беречь как зеницу ока. Чистить было очень трудно потому, что керосин пропал, давали какую-то жидкость, сыпали туда соль, чтобы горело, и лампа сильно коптила. Когда зажигали десятилинейную - было очень шикарно. Но это бывало тогда, когда к нам приходили играть в лото папины коллеги. Не в карты, а в лото. Люди как-то жались в кучки, и пара семей, муж с женой приходили к нам.

Папа щипал лучину. Мама вставала топить печку, зажигала лучину, и ставила около плиты. Надо было что-то готовить. Наверное, у крестьян купили картошку, ничего другого не было. Папа очень любил курить трубку, это был его недостаток. Он никогда не выпивал, был совсем непьющим. А вот трубку курил. У него была красивая, богатая трубка, которою он дорожил. Махорка пропала. И однажды произошёл такой курьёзный случай. Папа нашел на чердаке засушенные ветки, ему показалось, что это табак. Он эти веточки очень мелко порубил. И на радостях стал приглашать своих коллег - мужчин, видимо тоже инвалидов, не призванных в действующую армию, которые остались с жёнами, играть в лото. Они приходили, курили этот табак. Папа им и домой отсыпал. А потом разошелся слух, что начальник угощает табаком. Дошло до хозяйки дома, в котором мы жили. И она сказала, что это не табак вовсе, а ботва картофельная сушёная. Ой, какое горе было у мужчин, разочарование.

Мы с братом сидели на печке. У нас была одна книга, она была очень большая, единственная, которую мама взяла с собой из родного дома. Если я правильно помню, это был А. С. Пушкин. В ней было много иллюстраций и очень много произведений Пушкина. Мы листали эту книгу, лёжа на животах на печке.

Кое-как мы пережили зиму. Началась весна, и почему-то мне запомнилось, что я долго шла по полю тропинкой, на снегу был наст, и тени были очень длинные. Я всё считала, сколько тут метров.

Школа, в которой я училась, была семилетней, одна на всю деревню. В ней учились и лесхозовские дети, и сельские. У въезда в деревню текла река Медведка, на ней была запруда. Медведка впадала дальше в реку Мологу. Слева на реке стояла мельница, чуть поодаль стояла школа и несколько учительских домов. И только дальше начиналась деревня.

Учительницу я плохо помню, она всегда была какая-то грустная, печальная. У неё был ребёнок, а муж, наверное, был на фронте. Она проводила с нами воспитательную работу. Мы учились выполнять гимнастические пирамиды, в то время очень популярные. Ещё мы принимали участие в сборах посылок на фронт. Собирали посылки родители. Сельские, крестьянские дети приносили шерстяные носки, шарфы. А мы шили кисеты и вышивали их. Это, видимо, был урок труда.

Так я окончила до конца второй и третий классы, и начала четвёртый. С весны, становилось жить веселее. Папа с удочками ходил на Мологу. Снастей особых у него не было. Больших рыб он, конечно, не приносил, но плотва была, окуньки. Не знаю, сколько удочек было у папы, может, пара, может, три, он ловко умел всё мастерить. Люди всё время друг другу старались помочь. И я помню, что иногда мама, если у папы бывал приличный улов, и можно было поделиться, отсыпала в алюминиевую мисочку плотву, и я относила.

Мы, дети, стали настоящими собирателями и исследователями. Вокруг деревни были леса, которые подступали к самой лесхозовской усадьбе. Мы, то ли сами нашли, или кто-то подсказал нам про хвощ, что если его вытащить, то его черешок очень сладенький. Вот мы его и сосали. Потом появилась заячья капуста, кислица. Мы их тоже кушали с удовольствием. Видимо, настолько организм детский истощался и требовал витаминов, что мы это грызли с удовольствием. Потом летом ягоды стали появляться. Я не помню, чтобы мы собирали чернику и ничего не помню про клюкву. Видимо, боровые леса были. Была земляника, помню малину мама сушила на противне. Такие лепешечки образовывались, и мы пили чай с этими лепешечками из ягод. Брусники было много. Мы её, конечно, не варили, потому, что не с чем было варить. Никаких и банок не было, и стеклянной посуды тоже. Но в лесхозе был бондарь. Он делал бочки, и мама приобретала их. Была бочка под моченую бруснику, бочка под грибы соленые, и бочка под огурцы. У нас появился маленький огород, там была длинная грядка огурцов. Во всех этих запасах мы, дети, принимали участие. К лету мы купили корову. Но корова была маленькая и какая-то дикая. Мы назвали её Динка. Молоко она давала, скорее всего, первый год. И никак она не хотела заходить в стойло, в сарай. А моя обязанность была загонять её. Как же эта Динка сидела у меня в печёнках, мне было страшно, что она уйдет с колхозным и деревенским стадом, а мне надо было завернуть её в нашу усадьбу. Целое горе было мне запихнуть эту Динку в стойло и закрыть.

Хотя и был общий огород, на котором каждый имел полоску, да семян не было, и купить было негде. Хорошо, что делились люди. Мы посадили картошку, огурцы, лук, свеклу. Репы у нас не было, был турнепс. А семенами турнепса делился колхоз, потому что турнепс на корм скоту выращивали. А мы уж так ели. Самый вкусный овощ был огурец! Мама даже пустоцветы собирала и делала квас. Добавляла корки, которые оставались от хлеба, и ещё какое-то растение длинное, не помню, для вкуса, наверное.

Самое страшное время - зимы сорок первого, сорок второго годов — холодные и голодные. С весны 1942 года стали выдавать похлёбку, сделанную из муки - баланду. Был составлен список всех членов семьи. Мы, дети, ходили с котелками красноармейскими, и в каждый котелок давали по черпаку баланды, а сверху наливали десертную ложечку масла. От масла делался такой янтарный кружок, и смотрелся, будто желток яйца. Приносили, размешивали. Это был ужин. И это было уже подспорье. Хлеба давали только по карточкам. Сколько уж там... немного. Круп не было. Вот такая жизнь была.

А в колхозе посеяли горох на наше детское счастье. Когда он подрос, мы, стайкой, человека 4-5, ползком по-пластунски забирались на поле. Тогда уже лексика была военная, ползали по-пластунски. Потом на поле сторожа поставили, и он, конечно, видел, что мы туда лезем, но жалел нас. Ну, мальчишки себе за пазуху набирали, а мы в подол или в кармашек. Много-то не набирали, только чтобы поесть, полакомиться этим горохом. Потом горох стал поспевать, и, видимо, всё же нажаловались, что весь край-то объели. Тогда мы переключились на поле с викой. У вики тоже стручки, но горошины маленькие. Так мы прожили лето сорок первого и сорок второго года.

Как только у нас появилась корова, нужно было платить налог молоком. Наша обязанность, ребятишек, была носить это молоко на молокозавод. Я больше трех литров не могла носить, да и молока особо не было, потому что корова наша давала мало. Мама мне вручала книжку, в которую дежурный обязательно записывал число, сколько литров молока принёс, и какой жирности. Идти нужно было далеко: от усадьбы дойти до деревни, спуститься к Мологе, и переправиться через неё на пароме. Затем поднимались в гору, шли через Верхние пороги, дальше начинались вторая деревня. Там и был молокозавод. Молоко носили с вечерней дойки, вечером, после шести часов. Пока мы на молокозавод добредём! Там уже и комары нас кусали. Мы соревновались друг с другом... Ну, не то, чтобы соревновались... Очень интересовались не тем, кто сколько сдаёт, а какая жирность. Вот если у кого жирность 4, то такая зависть была! И я всё сердилась на Динку. Вечно у нас жирность 3,4 или 3,2. Ну, что взять с молодой коровы... Обратно мы возвращались с пустыми бидонами, гремели крышками, и опять тем же путём на паром и босиком в свою усадьбу. Так заканчивался день. Дома мыли ноги, мама нас кормила и спать. У нас потом уже кровати появились.

Пошла я уже в третий класс. В школе пропала бумага, было не на чем писать. Ещё во втором классе кое-какие запасы были у директора, может быть, и у учительницы. А уже в третьем классе совсем писать стало не на чем. Отец, наверное, подсказал: полазайте на чердаке у нас в конторе. Мы лазали на чердак лесхоза. Там нашлись старые бумаги канцелярские и некоторые из них были заполнены только с одной стороны. Бумага была серая, лежалая. Но мы листы собирали, шили тетради. Писать тоже было нечем, чернила пропали. В магазине были химические карандаши. Строгали их, вынимали стержень и его очень аккуратненько скоблили, превращали в порошок и разводили. По-моему, водой разводили.

Была ещё чернильница-непроливайка и для неё шилась сумочка. Её не оставляли в школе, потому что она и дома была нужна. В сумочку вдёргивался шнурочек. Теперь так тапочки носят, а мы носили так чернильницу. Писать пером было тоже сложно, если попадала крошечка под кончик пера... а перо тоже было великий дефицит, значит, была клякса в тетради. Такое чистописание было. Так мы учились. Но, тем не менее, учились.

Прогремел Сталинград, Курская битва. Мы узнавали это по радио, которое было в лесхозе. Отец у нас очень внимательно следил за этим.

Игрушек особо никаких у нас не было. У меня был мячик, он почему-то назывался гуттаперчевый. Он был обшит тканью серого цвета и очень твёрдый. Если мячиком тебе попадали, то мог быть и синяк. Поскольку это была усадьба помещичья, то в центре была большая лужайка. Мы, ребятишки, собирались там все, жили мы дружно. Несмотря на то, что и по лесам ползали, и обязанностей было много, мы всё-таки играли. Играли в лапту, конечно. Играли в игру «Третий лишний», в прятки. И потом у нас была игра, которая называлась «Свечка». Был сарай с очень покатой крышей. Тот, кто водил, бросал туда мяч, пока мяч скатывался, ребята разбегались, водящий должен был поймать мяч и крикнуть. Услышав крик, ребята останавливались, кто где был, а водящий должен был выбивать, попасть в кого-то. Тот, в кого попадали, становился водящим, и игра начиналась снова.

Играли мы, конечно, и в партизан. Уже прятки модернизировали в духе времени, как говорят, приближая к сегодняшнему времени. Одни партизаны, другие разведчики, третьи фашисты. Фашистами никто быть не хотел… В такую же игру мы играли, когда снег был. Мы строили из снега укрепления, снежки у нас были снарядами. Домой возвращались все в снегу. У мамы был плед или шерстяной платок с большими клетками. Вот из этого клетчатого платка мне сделали зимнее пальто. Зато были валенки. Колхозники держали овец, и был кто-то, кто умел валять валенки. Как бочки делали, бондарь был, так и валенки. Поэтому их нам могли купить, а вот калош не было.

Отмечали и праздники. Женщины собирали на общий стол кто что мог. Конечно, никакой выпивки не было. Хотя я помню разговор о браге. Наверное, делали какую-то брагу. Отец не очень любил эти посиделки, но раз мама ходила и он ходил. Я помню один случай, когда мама ушла в одном платье, а потом прибежала, в сундуке покопалась и надела другое, более нарядное. Я только потом поняла, что маме хотелось быть женщиной, хотелось украсить себя, ведь так устали все от тяжести военного времени, от неустроенности быта, который надоел до невозможности.

Папа заставлял младшего брата Бореньку, ему тогда было 5-6-7 лет, заниматься с винтовкой, приемам обращения с ней его учил. Часовым его заставлял стоять - начальная военная подготовка. Папе особо некогда было заниматься с нами, да он и не очень умел… Все были заняты добыванием хлеба насущного и работой. А работа ответственная, папа отвечал за людей. Надо было всех обеспечивать, заботиться, чтобы и хлеб привезли… Но что было, так это были дрова. Мы никогда не нуждались в дровах. Их заготавливал и привозил лесхоз.

А в первую зиму вот что нас спасло… Была лошадь в лесхозе, и она к счастью или несчастью сломала ногу. Ее пристрелили, и мясо разделили между работниками лесхоза. Принесли и нам кусок этот конины, мама долго ее тянула, по маленькому кусочку варила с картошкой, наверное, и суп тоже. Это нас немножко как-то подкрепило. А так очень голодали.

В 1943 году был тяжело ранен под Курском старший брат Николай. И вот такое совпадение: тоже на Брянском фронте в этот год был ранен Иван Михайлович, мой будущий муж. Иван Михайлович окончил химическое училище в Вольске, а Коля начинал учиться в Калинине. Из Вольска Ивана Михайловича никуда не эвакуировали, потому что это всё-таки на Волге было. А Колю отправили куда-то на Урал. Оба закончили ускоренные курсы, и оба были в начальниках химроты, потому что они были молодыми офицерами, а кадров не хватало. И ранены они были в одно время. Только Коля писал, что он ранен в руку и плечо, а Иван Михайлович в ногу, раздроблено колено. У него, поэтому, была инвалидность.

Тогда такое время было… Казалось, что нас не воспитывали. Это не так. Наверное, сам быт, сам уклад жизни, само настроение, вся аура жизни - она была военная. И все мы дети как-то настраивались. Вот и я в сентябре бегала купаться на Медведку одна, тайком от матери, чтобы научиться плавать, как Чапаев с одной рукой. Медведка - лесная река, да еще сентябрь был, она холодная. А потом со мной случился несчастный случай. Это было тоже осенью. Мы делали пирамиды, я стояла где-то наверху, упала и очень сильно ушибла ногу об парту. Похрамывала, со временем разошлась, но видимо травма была серьёзной. В тот год рано выпал снег. И мы прыгали с крыши сарая в снег в огород. И я опять этой ногой попала на гвоздь и проколола её. Врача не было, хирурга тем более. Поэтому сделали, что могли. Началась страшная инфекция, видимо, наложились и все предыдущие травмы. Мне потом уже поставили страшный диагноз, который очень редко встречается – гематогенный остеомиелит. И начались у меня воспаления всех суставов рук и ног. Я потеряла сознание. Меня привезли в районную больницу, а там только один врач, наверное, это был терапевт. Ей трудно было разобраться с моим заболеванием. Боли были страшные, температура за сорок, я больше месяца провалялась без сознания. Со мной всё время была мама, я не разрешала никому подходить ко мне и дотрагиваться, у меня начинались жуткие боли, даже если трогали мою кровать. Лежала я одна в палате, была койка для мамы. Папа приходил-приезжал. Как там остался Борис один, не знаю. Володю на то время уже взяли в армию. Ну, наверное, кто-то присматривал за мальчиком, потому что мама безотлучно всё время была со мной. Я только потом задумалась: «Как же они меня кормили?». Я же без сознания была. Не знаю. Никаких лекарств не было, кроме стрептоцида и морфия. Мне кололи морфий от моих диких болей. К счастью, наркоманкой я не стала, и выпивать не научилась и во взрослые годы. Я никогда не пробовала водку и даже не знаю её вкуса, мне было достаточно маленькой рюмочки хорошего вина. У нас в доме не принято было выпивать. Знакомые, родственники смеялись: «Ну, Фёдоровы одной бутылкой три праздника отметят».

Лежала я долго без улучшений. Мама несколько раз звонила домой, чтобы вымыли полы, думала, я умру, чтобы в чистый дом привезти. А я взяла, да и выжила. Но дело в том, что поскольку врач была такой неопытной и не знала, что со мной делать, она недосмотрела, и нога моя повернулась в сторону и срослась. И воспалятся стали суставы все. Но тогда ещё раны не открывались, потом начали открываться. Меня выписали. В больнице я, наверное, месяца три валялась, если не больше. Никакой учебы у меня, конечно, не было. Мама, чтобы меня занять, стала учить меня вышивать. Я помню, что вышивала гуся на какой-то чёрной тряпочке, и когда меня везли домой на санях лежачей, я волновалась всё, а не упадёт ли мой свёрточек, и не потеряем ли моего гуся.

Дома я лежала с сорок четвёртого года, наверное, до сорок шестого. Никто из учителей ко мне не приходил. И я пристрастилась к чтению. А поскольку книжек детских особо не было, мне приносили просто взрослые книги, какие попадались. А до войны, как я потом уже анализировала, библиотеки хорошо обеспечивались классикой. Я очень много перечитала французской классики, Гюго, Мопассана, Золя, и других. Понимала я, что читаю или не понимала? Я помню, что уже позднее читала Драйзера, читала я, конечно, Мартина Идена Джека Лондона, читала «Как закалялась сталь». Примерно в возрасте пятого класса я прочитала «Войну и мир». Можете себе представить, ну что там у ребёнка одиннадцати-двенадцати лет, да ещё оторванного от жизни было в голове. Я, как будто, в нереальном мире жила.

И ведь я эту непрактичность пронесла через всю жизнь… Когда меня назначили заведующей РОНО, Боровьев, сдавая мне дела, а он, наверное, замечал за мной этот грех, сказал: «Лилия Петровна, теперь-то розовые очки надо снять». А покойная Мария Ивановна Лашина говорила: «Лилия Петровна, вы-то продуманный человек, много знаете, но вы очень непрактичная». Мне было неприятно это слышать, всегда хотелось как-то забыть…

Кончилась война. Она крепко прошлась по нашей семье: унесла жизни трёх моих дядей Евгения, Ивана и Матвея. В конце 1944 года погиб мой старший брат Николай, офицер. Потерял здоровье в рабочих батальонах на рытье окопов мой отец – Пётр Иванович. На одном фронте под Брянском и в один и год были ранены мой брат и мой будущий муж. По мне война прокатилась тяжёлым колесом: унесла здоровье.

Вернулся из армии второй брат Володя. Ему нужно было учиться. Меня нужно было лечить. Отец съездил на то место, где мы жили до войны. Нашего дома не было, жить было негде и завода, где он работал, не было тоже. Вернулась из эвакуации тётя, они с мамой сироты, у них мать рано умерла. У неё в Бологое половина деревянного дома было, весь второй этаж. Муж погиб на фронте. Она позвала нас жить к себе. Да и больница в Бологое была. Тётя работала в управлении железной дороги. Она рассказывала: «Мы знали, что такое дисциплина на железной дороге. Как Каганович выезжает, а он отвечал за железные дороги, из Москвы, мы все по стойке «смирно», и не знали, что такое день, что такое ночь. Такая строгость была, но и порядок, конечно, был».

Приехали в большую комнату. Жили мы вместе одной семьёй, мама готовила, тётя работала. Папе сразу было не найти работу, потому что город разбит, работы нет. Он ходил на озеро, ловил рыбу. Меня положили в железнодорожную больницу. Послевоенные годы очень голодные, мы очень скудно питались. У меня малокровие развилось. Врач, наверное, был неплохой, понимающий. Чтобы меня на ноги поставить, он сделал мне несколько переливаний крови. Иногда трясло после вливания, значит не очень кровь подходила. У меня вторая группа положительного резуса. В больнице я пролежала несколько месяцев. Мама не могла мне принести хорошую передачу. Да и в больнице плохо кормили. И вот помню, она мне прислала свежего пюре в баночке, и соседка по палате, я же в общей лежала, говорит: «Это тебе масло прислали?» А мне было стыдно. Я не знала, куда запрятать эту баночку с этим пюре, и я не могла дотронуться до него. Вот только потом стала понимать, какая я глупая была, съела бы это пюре, а мне было стыдно, что мы такие бедные и мне не могут ничего прислать кроме баночки свежего пюре. Вот так.

Врач, видимо понимал серьезность моего заболевания. Понимал, что мне нужно делать операцию, но по слабости моего организма сейчас этого делать было нельзя. И он выхлопотал мне место в детском костно-туберкулезном санатории недалеко от Бологое, чтобы меня подлечили и подкормили. И меня отправили в этот санаторий. Он находился в помещичьей усадьбе.

Лежали мы все на ортопедических кроватях, которые были на колёсиках. Но, поскольку, мы были туберкулёзные дети, и нам нельзя было ходить, мы все были привязаны к кроватям. Не знаю, чем меня лечили, наверное, укрепляющее что-то было. Перевязки делали. И пока я там лежала, у меня начались абсцессы. Абсцессы выкачивали, разрезали. В санатории я пролежала года два. К нам приходили учителя. Меня со временем стали сажать. Я училась в пятом классе. Почему я помню, что это был пятый класс? Потому, что был учебник, и на нём была не то розочка, не то шиповник нарисован и вот мне - ребёнку, это запомнилось. Чувства всегда помнятся лучше, чем логос. Это закон психики. И почему дети так хорошо помнят яркие воспоминания, потому, что были острые чувства. Поэтому они часто помнят своё детство. Ботанику преподавал нам такой седой старичок, он прихрамывал, старенький был. Он же вёл струнный оркестр, и мне доставалась гитара. Врач вначале была одна. Затем приехал второй врач Платон Иванович Животовский, и он стал моим лечащим врачом. Он меня очень опекал, наверное, он подозревал, что я не тот контингент, который у них находится, что мне надо лечиться по-другому. Он, чтобы подбодрить меня, всё просил, чтобы я его учила играть на гитаре. В санатории был такой порядок: если на улице стояла теплая погода, нас прямо на кроватях вывозили на открытую веранду. Вход-выход был прямо из палаты. Над террасой был просто натянут тент. Нас ставили в ряд, покрывали вторым одеялом, и мы так спали. Кто спал, кто просто лежал. Когда Платон Иванович был свободен, и видел, что я не сплю, он садился сбоку, и я его учила играть на гитаре. Как уж я учила, не помню, но что-то я немножко умела играть, в оркестре-то что-то играла. Он после моей выписки писал мне до тех пор, пока я не поступила в университет. Потом он уехал на Украину и жил в Житомире. И он звал меня туда: «Лиля, приезжай, после окончания школы ты поступишь в медицинское училище».

В санатории я тоже очень много читала. Учиться было трудно. Когда не болен, значит на уроках, когда болен - не мог заниматься. Так я закончила пятый класс. К шестому классу меня поставили на ноги. Я стала на костылях ходить. Подружка моя, она была постарше, у неё, наверное, был туберкулёз, что-то связанное с позвоночником, она тоже стала ходячая, и нам разрешали бродить. По парку стали ходить. Очень приветливый парк был. И небольшой.

Санаторий опекала Калининская областная больница, травматологическое отделение. Оттуда приехал квалифицированный травматолог, наверное, или хирург-травматолог. И он осматривал всех-всех больных. Он изучал историю болезни и её развитие. Я помню, что сёстры носили и водили к нему детей, он всех осматривал. Проверял, чем лечат, давал свои рекомендации. Дошла очередь до меня. Он меня вертел-вертел, крутил-крутил… Что он там говорил, я этого не знаю, но через некоторое время присылают за мной самолёт из Калинина. Погрузили меня в этот самолёт и перевезли в областную больницу Калинина. Вот как было при Советской власти. Ну, а там, в больнице, у меня началось… Нога воспалилась - разрезали, почистили, зажило. Воспалилось плечо - разрезали, почистили. Под общим наркозом я была раз шесть, оперировалась раз восемь. Но подлечили меня, несколько месяцев я там лежала, поставили на ноги. Научили меня ходить, подобрали ортопедическую обувь. Немножко стала наступать на ногу, но с костылями. Сделали заявку в Научно-исследовательский институт травматологии города Ленинграда. А там очередь огромная. И я эту очередь ожидала месяцев восемь. Из больницы меня уже выписали. Всё у меня немножко подзажило, и хирург решил, что меня можно уже оперировать. Это было, наверное, начало сорок восьмого года, может быть, конец сорок седьмого.

Когда я, уже живя в Печорах, подлечивалась в нашей областной травматологии, меня оперировал хирург Лукин. Это были восьмидесятые годы. Я ударила локоть, а мне нельзя травмироваться и переохлаждаться. Начался процесс, и пришлось лечь на операцию. Потом Лукин спросил, что у меня с ногой, увидел, что она прооперирована. Я ему всё рассказала. Он спросил, кто меня оперировал и где. Я назвала: «Профессор (фамилия неразборчиво)». «А мы по его учебникам учились», - говорит. Значит, меня оперировал светило. Оперировали меня почему-то под местным наркозом, возможно, организм не позволял сделать общий. Вырезали мне черезлодыжечное (неразборчиво), то есть они часть таким клином вырезали, расправляли. И я слышу разговор: «Надо поставить ей венский каблучок, она же девушка у нас, танцевать будет». Обезболивание во время операции действовало плохо, было жутко больно, и я кричала. После операции меня загипсовали, стали лечить. Но процесс снова вспыхнул, и появилась окраска на гипсе. Вскрывать гипс нельзя и не вскрывать нельзя, там же уже сукровица и гной, наверное. Стали аккуратно разрезать… Потом опять лечили, лечили. Лежала я долго, почти год, может, даже больше. Раньше не выталкивали из больницы, пока не вылечили меня, не тронули. Я уже ходить стала. У меня даже есть фотография: я хожу в пижаме, она такая светло-желтого цвета с коричневым воротничком. Там, в больнице, было очень много послевоенных подростков. Подростки, юноши, девушки, медицинский центр какой-то молодёжный был, научно-исследовательский, и у нас в палате была одна молодёжь. Даже поклонники стали появляться такие же, у кого ноги нет, у кого руки. У меня был Иосиф Рубинштейн, он мне всё говорил: «Я ленинградец». У него были отморожены пальцы в блокаду на одной ноге или на двух. И он тоже лечился. Ходить, конечно, ходил. Внимание мне уделял. Но он мне не очень нравился, я очень стыдилась, что он мне внимание уделяет на виду у всех. Он мне подарил фотографию. И отчего-то я рассердилась на него, разрезала эту фотографию и раздарила девчонкам кому глаз, кому ухо. И говорю: «Вот вам на память от Оськи». Когда я уже вышла замуж, и была студенткой, мы с мужем в ходили в цирк. А перед цирком народ стоит, кому билетов не досталось. И вдруг Иосиф кричит: «Лиля!» Я оглянулась, но уже не остановилась. Больше я о нём ничего не знаю. А он мне всё говорил: «Я один сын, мы живём на Старом Невском, у нас бельэтаж». Он был постарше меня, наверное, он понимал, что говорил, а мне это слово ничего не говорило, и для чего мне было знать, где он живёт. Я, наверное, подавлена была своими болезнями, борьбой за здоровье.

Шесть лет я боролась со здоровьем. Шесть лет! Начиная с сорок третьего. И только в сорок девятом я встала на ноги, и стала ходить в школу в седьмой класс. Это было уже к Новому году.

Из больницы меня выписали, а прежде чем выписать, сделали ортопедические ботинки. В них косячок повыше, а так они практически ничем не отличались от обычных. Когда я приехала в Бологое к тёте, наши уже уехали оттуда. Брат закончил ветеринарный техникум, стал ветфельдшером. Его назначили в Красногородск Великолукской области. Он стал заведующим ветлечебницей. Там для заведующего построили домик. А так, как он ещё женат не был, он нас всех позвал жить к себе. Написал, что в Красногородске низкие цены, на базаре можно многое купить и даже есть возможность корову завести. Для папы он выделил на работе единицу. Мы рискнули и поехали туда.

Мы с младшим братом закончили Красногородскую школу. В Красногородске было две школы: семилетняя и средняя. У брата Володи был знакомый директор средней школы - молодой математик. Они оба были парни неженатые, видимо, общались. Поэтому меня взяли в седьмой класс в середине года. А я была переросток, мне уже на носу семнадцать. Но надо было учиться! Некоторые предметы давались трудно, особенно математика. Основ-то не было. И я взялась грызть гранит наук! Седьмой класс закончила без троек! Перешла в среднюю школу. К учёбе относилась очень серьёзно. Ни мальчики, ни что-то другое, меня не интересовало. Я могла сходить в кино, принести из библиотеки книги. Продолжала много читать. И учебники, учебники, учебники. Я заставляла всех дома диктовать мне русский, чтобы научиться писать без единой ошибки. И на приёмных экзаменах в институт, когда писала сочинение по Маяковскому, написала его на «отлично» без единой ошибки. Было два параллельных класса. Первый класс был полный, больше 20 человек, и в соответствии с возрастом. Второй класс - это мы, переростки. После войны нас много было таких. Ой, учились! Но и преподавали нам хорошо, нас учили. Я помню, надо было годовую оценку выставлять по химии, и наш директор, преподаватель химии, Вацкеев Фёдор Иванович спрашивает: «Лиля, ты куда поступать будешь?» - «В гуманитарный». «Ладно, тогда поставлю «пять». А так бы в жизни не поставил. Я хорошо окончила школу, с серебряной медалью. Помешала одна четвёрка из прошлых классов. В то время существовал такой орган в школе – старостат, и я была его председателем. В него входили все старосты классов, мы должны были следить за порядком. На вечера школьные я ходила через раз и, конечно, только тогда, когда требовалось. У нас дежурство было. В основном, я только училась.

Я очень благодарна своей маме. Она так хотела, чтобы я училась! И семья создавала для этого все условия. Меня освободили от всех обязанностей. По утрам я делала зарядку, зимой я заставляла себя ходить на лыжах. Ну, выручала нас, конечно, корова. Мама старалась меня подкормить получше. Мне сделали отдельную, маленькую комнатку, чтобы я могла быть там одна. Как келья. Там у меня стояли кровать, стол, стул и вешалка для одежды.

И чувства были… В школе мне нравился одноклассник по фамилии Гущин. В то послевоенное время многие заканчивали школу уже совсем взрослыми юношами и девушками. И когда у нас был выпускной вечер, он женился на учительнице литературы. Я горько плакала. А классный руководитель не знала, отчего я плачу, думала, оттого, что я расстаюсь со школой.

Со временем брат женился, у него появилась дочь Наташенька. Наверное, невестка не очень хотела жить в большой семье, поэтому они пожили-пожили, Наташенька подросла, и уехали в Нелидово. Потом и родители туда перебрались. Я там уже не была, потому что сразу после средней школы уехала в Ленинград поступать в институт. Я сдавала пять экзаменов: сочинение, русский устно и литература вместе, география, история, немецкий. Все экзамены сдала на пятёрки, только немецкий на четыре. У нас в школе не было учителя немецкого языка, урок преподавал учитель литературы. Читать я умела, грамматику знала, но не умела говорить, хотя могла составить простые предложения. В университете четыре года очень серьёзно относились к иностранному языку, мы свободно читали газеты, философские простые тексты без словарей. Только на пятом курсе, когда нужно было готовиться госэкзаменам и писать очень серьёзную дипломную работу, уже не изучали немецкий.

Я, уже работая в Печорах, даже преподавала немецкий язык в вечерней школе и в школе-интернате, так как не было преподавателя. Школьные учебники после изучения немецкого языка в институте – это семечки. Уже потом с годами стал подзабываться язык.

Это было моим решением – поступать учится на историю философии, именно на историю философии, я много занималась политической литературой. И мне очень хотелось преподавать в ВУЗе, потому что наша школа казалась мне унылой, серой, скучной, тесной. А нас девочек - отличниц загнали в психологию. Философские же группы заняли представители народной демократии. Их там много было со всех стран мира, ещё ленинградцы, офицеры, которые вернулись, то есть народ постарше. Наша группа была очень сильной в учёбе. Когда стали снижать стипендию за тройки, в нашей группе снижать было некому, у нас не было троек! Я легко училась в университете, потому что у меня была очень хорошая база. Я помнила, что написано, на какой страничке, если это история, и касалось литературы. Преуспевала и в том, и другом предмете. И во всех остальных тоже. Даже в математике, которая мне когда-то не давалась. Потом уже у Александры Васильевны в школе рабочей молодёжи сижу, как директор, на последней парте, а сама решаю вместе с ними, она даже смеётся. Химию точно также решала, валентность знала назубок. Так мы были научены. Я благодарна учителям. Они учили без фокусов, но всю программу мы знали. Мои одноклассники поступили в московский фармацевтический институт, ленинградский политехнический, в техническую академию, в высшее военно-офицерское училище. Вот как мы были научены хорошей старой русской школой.

Во время учёбы встретила своего Ивана Михайловича, мы поженились. На последнем курсе родилась старшая дочь. Папа приехал: «Лиля, как ты будешь учиться, как ты будешь заканчивать университет с ребёнком, давай нам её». – «Нет. Сама». Моя дипломная работа была по теме: «Формирование личности учащегося школ-интернатов». Школы-интернаты в то время только начали создаваться. Мы ходили туда на практику, и меня пригласили поработать в вечернее время пионервожатой. Дети ко мне привязались. Один раз говорят: «А мы вас вчера видели по телевизору». Я спросила воспитательницу, какую передачу смотрели. Оказывается, они смотрели «Знатоков» и подумали, что это я в кино. Очень меня любили. Это было, когда я училась на четвёртом курсе. Когда появилась дочь Марина, стала ходить реже. И они с обидой говорили: «Вот, мы привыкли, ждём Вас, а Вы не ходите». А у меня же ребёнок-младенец, не сразу в ясли определили, мест не было.

Комната у нас с Иваном Михайловичем была сначала в их мужском общежитии. Бывали смешные такие моменты. Жили там люди в возрасте, партийные работники. Их высшая партийная школа считалась ВУЗом. И им тоже приходилось философию учить. Они все практики, все из партийных райкомов, из обкомов, такая солидная публика, и эта философия, конечно, им… Вот соберутся они комната-две, посадят меня посередине, и я объясняю им очередной семинар. Они меня называли дочь полка.

Я окончила университет успешно, мне предложили аспирантуру, но я, конечно, не могла дать согласие на то, чтобы там учиться. Ивану Михайловичу дали очень неудачное направление в какое-то совсем захудалое местечко, для меня там совсем работы не было. Когда я пошла в местное РОНО, мне сказали: «Проситесь в город Печоры. Там и школа-интернат есть, она недавно открыта». Мы стали проситься, но тут Ивану Михайловичу дали самую низкую должность инструктора. И мурыжили его много лет, по-моему, до конца жизни. Он потом стал завпарткабинетом, имея два высших образования. А его начальники завотдела имели по среднему. Так что нас здесь тоже встретили не слишком приветливо.

Жили мы на частной квартире, квартиру нам долго не давали. Потом построили домик на улице Новой, двухэтажный, сырой. Стены все были сырые. Потом построили дом, в котором мы сейчас живём. И вот эта квартира была предназначена Е. С. Корневу. Он с семьёй тоже жили в неблагоустроенной квартире. У них мальчик, девочка, семья четыре человека. Конечно, мой Иван Михайлович на очередь не встал и просить не пошёл. Я рассердилась, думаю: «Либо пан, либо пропал». И пошла на приём к Е. С. Корневу, рассказала ему, в каких условиях мы живём, какие у меня дети, и что они часто болеют. Он даже не знал, что младшая дочь Лена совсем малышка. В таких условиях совсем невозможно было жить: мы три раза на дню топили печку, чтобы было более-менее тепло. Была такая сырость, что если оставишь пакет с крупой или песком, то песок в камень превращался. Никаких удобств, ни воды, ни газа. Керогаз, и двое маленьких детей. И никаких знакомых и родных. Мама не могла приехать помочь, потому что папа был лежачим больным. А больше помочь было некому. И знаете, он свою квартиру отдал нам, Корнев. Он мне предложил: «Не хотите подождать? Скоро Афанасьев уедет» Я покачала головой и говорю: «Евгений Сергеевич, особняк дело хорошее, но когда он освободится, то нам не достанется». Он засмеялся и говорит: «Пожалуй, Вы правы». И он сам подождал этот особняк. Потом этот особняк, когда уехал Е. С. Корнев, заняли Костомаровы, Галина Фёдоровна и сейчас там живёт, там сад большой. И Корнев отдал нам предназначенную ему квартиру. Кто бы сейчас отдал благоустроенную квартиру? А тогда это была самая благоустроенная. Первый дом в Печорах с удобствами, наверное, был. Отдал рядовому инструктору! Я, правда, в то время была директором школы.

Я закончила аспирантуру заочно, сдала кандидатский минимум на «отлично». Профессора меня спрашивали: «Что вы там делаете, под монастырской стеной?», и мне было стыдно. Думаю, что может быть и правда. Меня же не использовали как надо. Я написала и кандидатскую, но некогда было защищать, заболела. Есть у меня публикации в научных записках Герценовского института. Псковская кафедра допустила до защиты, надо было пробиваться в Москву или Ленинград. Я стала болеть, плохо себя чувствовать. У меня, видимо, просто не хватило больше сил. И потом мне надоело ходить и быть какой-то нищенкой, упрашивать всех. Кандидатские экзамены у меня есть, такой документ официальный. Всё у меня на «отлично», кроме немецкого, там четыре. Ещё я хорошо знала психологию. Когда сдавала в Герценовском пединституте, в приёмной комиссии кто-то сказал: «Если бы наши аспиранты так знали психологию!» Нас учили хорошо. Были замечательные профессора. Была такая пожилая профессорша, я не помню её имя-отчество, когда сдашь хорошо, она поднимается, руку протягивает, благодарит тебя за хороший ответ. Вот в такой атмосфере мы кончали университет. Но всю жизнь я осталась непрактичным человеком.

До сих осталось у меня желание узнавать новое. Я любила учиться. Поступала заочно на филологический факультет, третий курс окончила. И женщина, которая вела заочное отделение, вдруг усмотрела, что я психолог по образованию. А её муж (фамилия неразборчиво) был заведующим кафедрой педагогики и психологии, и на кафедре не было психолога, они его искали. И меня взяли на преподавание. Я там работала некоторое время, но никто не давал мне квартиры. А дети маленькие, родных нет. Была няня, я оставляла детей на няню и на Ивана Михайловича и моталась Печоры – Псков, Псков – Печоры. Проработала год, а потом зашла в обком, попросила, чтобы мужа перевели. Да разве пробьешь, везде свои люди и тогда были. А мы были люди без связей.

Свою биографию я так подробно никогда никому не рассказывала, особенно, то, что шесть лет я была вообще лежачей. Даже дети не знают. Я никогда никому и даже мужу не говорила. Старалась всё это забыть. Иногда думаю, наверно, напрасно прожила. Ну, только то, что ради…. детей вырастила.

Фотографии и документы

Кликните для увеличения