Бывало, - рассказывала мать, - ночью слышу, кто-то скребется в двери в сенях. Тихонько выйду, спрашиваю: «Кто там?». Хозяюшка, - тихим голосом, с улицы шепчет, - дай поесть, мы из лесу, есть хотим». Мать понимает, это партизаны.

Фронт приближался, стали бомбить город Бологое, ведь это один из центральных железнодорожных узлов. Бомбёжки были массированными. Доставалось и нам, как пригороду. Одна бомба упала прямо перед нашим домом. Как мы только остались живы?

Поезд отправлялся с эвакуированными уже когда повсюду слышались стрельба, взрывы. Немецкие самолёты вовсю бомбили Псков, город горел. Едва поезд проскочил мост через Великую, как тот рухнул. Наши сапёры успели его взорвать перед самым носом фашистов. Вдруг поезд неожиданно остановился, народ в панике начал выпрыгивать из вагонов и тут же падал, скошенный немецкими пулями. Живыми остались те, кто был в вагонах.

В 1943 году немцы забрали меня в лагерь, посадили в машину и увезли в Тарту строить оборонительные укрепления, рыть окопы. Мне удалось из лагеря дойти до узкоколейки, забраться в вагон на сено, которое возили животным, и уехать домой. Т

При освобождении города шли жестокие бои, и жители старались уйти из города. Так и моя семья пошла скрываться в овраге в деревне Чальцево. Началась бомбёжка, в спешке, стараясь как можно быстрее добраться до спасительного леса, не заметили, что меня на телеге нет. Я выпала в овраге на Юрьевских горах. К счастью, осталась жива, но получила тяжёлое двухстороннее воспаление лёгких.

Когда закончилась война, мне было 6 лет. Дом был сожжён. Пришлось жить под яблонями на соломе, натягивали крышу из старой резины и делали пологи для того, чтобы спать. Никто с войны не вернулся, мы были с бабушкой вдвоем.

После гибели отца жить нам стало тяжело. Мама сама заготавливала дрова и вообще очень много работала. Она держала корову, хозяйство, и нам приходилось помогать косить траву. Выбирали траву на неудобицах, кочках, потому что поля были колхозные и на них косить не разрешалось. У меня была маленькая коса, которую я с гордостью носил на плече.

В один летний солнечный день нагрянули немцы. Их было очень много. Они поселились в нашей пуне – летней пристройке возле клети. В гумне они вытаскивали снизу сено и сделали себе спальни, а снаружи завесили палатками, потому что у нас было много комаров.

Начала войны я не помню. Мы с братьями были у бабушки. Сошихинский район быстро оказался в оккупации, и поэтому мать не могла туда приехать. Эвакуироваться, оставив детей, она тоже не могла. Поэтому она устроилась в госпиталь в действующей армии. Отца призвали в пятый день войны. Теперь мы не можем его даже вспомнить – он пропал без вести.

Папа вступил в отряд «Жагар» французского движения Сопротивления. В партизанском отряде он был связным, жил у местного жителя, участвовал в боевых операциях. Хозяин дома узнавал информацию о врагах, а папа на лошади отвозил сведения в партизанский отряд. Когда ему нужно было ехать по мосту, они обматывали копыта лошади ватным одеялом, чтобы проехать тихо.

Наступление подходило вплотную, и как только начиналась бомбёжка, мы бежали в овраг. Недалеко, почти над нашим убежищем стояла «Катюша», и как только она заработает, мама ложилась на нас, всё гудело, дрожало, ревело. Помню, как корову ранило в холку, и она бежала, вся окровавленная, и осколок торчал в её спине. Корова плакала, а мы ей, нашей кормилице не могли ничем помочь…

А потом был 1944 год. Немцы отступали, а в нашей деревне они хорошо укрепились. Между нашими войсками и немцами было топкое болото шириной в 1 км. Я помню, как бомбы летели через болото, образовывая огромные воронки. Около нашего дома разорвалось два снаряда.

Отец сажает меня в седло, ведет коня под уздцы и меня поддерживает. Прокатил немного, ссадил, поцеловал и сам в седло. Я кричу: «Папочка! Не бросай нас!» Слышу сзади крик матери: «Саша!» Он плеткой коня по боку и поскакал не оглядываясь. Только винтовка на спине как-то подпрыгивает.

Когда мне исполнилось 2 года, принесли похоронку на отца. Он служил командиром лыжного батальона и погиб под станцией Мга в январе 1942 года. Мама не перенесла этого тяжёлого удара при её болезни и умерла. У бабушки на маминых похоронах случился инфаркт, и она тоже покинула этот мир.

Ввели комендантский час. Немцы ходили по улицам и кричали на немецком языке, нам было непонятно о чем. Но мы дети знали, что ходить по улицам уже нельзя, могли расстрелять. Так, наш сосед возвращался с работы после начала комендантского часа, его схватили и расстреляли. Он опоздал совсем немного, и вот так с ним поступили.

Сколько мы отъехали от станции Дно - не знаю. Налетели фашистские самолёты, начали бомбить эшелон. Поезд остановился, все спрыгнули с платформ и побежали. Мама крепко прижала с одной стороны меня, с другой стороны Володю. Глядя на неё, женщина, которая с нами ехала, сделала то же самое… умирать - так вместе. И мы остались на этой платформе.

Эвакуировали нас из Пскова последним эшелоном, так как знали, что отец коммунист. Мама собрала сумку с пеленками, кое-какой одеждой и мы, в чем стояли, так и бежали последним эшелоном. Очень сильно бомбили. По дороге к вокзалу мы только прошли в каменные ворота, как за нами разбомбили дом. Все решили, что мы погибли, но нам повезло и мы добежали до вокзала, погрузились в товарники.

Я плохо помню время войны. Иногда всплывают в памяти некоторые моменты. Знаю, что в период наступления немцев мы жили в д. Вертушкино, откуда моя мама была родом. С нами была корова, которую держали в овраге. Бабушка наведывалась в нашу деревню посмотреть, как обстоят дела.

В феврале 1944 года началось наступление наших войск. Немцы отступали с боями. Все везде горело, взрывалось. Было очень страшно. Мама с братьями во дворе в снегу вырыли яму, вроде шалаша, сносили туда одеяла, подушки, так мы укрылись от войны…

Помню, ночью к нам через речку приходили партизаны-разведчики узнать обстановку, а утром проверяли немцы. Дети понимали, что нельзя ничего рассказывать, и никто ни разу не проболтался. Когда приходили немцы, мама загоняла нас на печку, в угол, а сама объясняла немцам, что никого нет, все спокойно. Предательства никакого не было.

Один из родственников очищал леса от мин и подорвался, там леса были все заминированы, везде было много воронок, неразорвавшихся снарядов. Когда освободили район, радость была огромная. Дом остался и уцелел, когда мы пришли из леса, нас встречали куры и кот. Так на душе стало тепло, они нас ждали, прятались в подвале.

Местным жителям немцы давали пропуска и мама ходила в Загорье к дедушке с бабушкой их проведывать. У дедушки была лошадь и свинья. И мама хотела привязать лошадь, чтобы поела, пока нет бомбёжки. Откуда, не возьмись, прибежал во двор немец, схватил повод. А у дедушки была телега наложена, немец крикнул ему: «Уходи». Немец маму ударил, свинью забрал, и лошадь отобрал. Немцы, когда убегали всё хватали, были очень злые.

В 1941 году, когда началась война, мы с мамой эвакуировались, а отца призвали в армию. Калинин быстро заняли немцы, и мы бежали на другой берег Волги. Там в небольшой деревушке Поддубье жила дальняя родственница маминых родителей. На первых порах мы там и обосновались.

В пяти километрах за Льстой были партизаны. Ночью они пришли к нам, узнали, что дедушка поступил на работу. Они дали ему задание, и сказали, ничего не записывать, но всё запоминать. А когда немцы заподозрили дедушку, он это почувствовал, стал прятаться в лесу, и приходил ночами один раз в неделю домой. В деревне были не только немцы, а также полицаи. Немцы ещё ничего.

Мы работали в Латвии на одном аэродроме, затем перевезли в Цесис, там был настоящий концлагерь. Я даже помню свой номер – 1443. Это была такая этикеточка. Идёшь на работу – её забирали. Мальчики 11-13 лет работали около самолётов. Копали траншеи, укрывали самолёты маскировкой.

Началась война, я ходила в Трынтовскую школу и очень хорошо помню, как сказали, что война. У меня в детских воспоминаниях были такие мысли: зачем пришли немцы, как- то я не понимала этого и думала, что скоро закончится война, наверное, но было и сильно страшно от всего этого…

Помню, как ночевали в какой-то школе на соломе вповалку. И в эту ночь в деревню пришли немцы. Они с фонарями искали партизан. Тех, кто жил поблизости (моего дядю и других) отправили домой. А нас куда-то погнали.

Мне было 6-7 лет, когда я узнала, что закончилась война. Пришёл человек с фронта к моей прабабушке. Они устроили торжество, накрыли стол; все кричали: «Ура!», и произносили тосты за Родину, за Сталина. Веселье было необыкновенное.

Мы запрягли лошадь и поехали. Вдруг по дороге нас начали бомбить немецкие самолеты, мы еле удержали лошадь и переждали в кустах, пока самолеты улетят. Родственники нас поселили в сарае. И вот ночью опять начали бомбить, стрелять по сараю, мы прижимались к земле, чтобы как-то уцелеть.

Вытащив, сундук из-под земли в саду и, раскопав свои пожитки, мама принесла икону, которая сохранилась за сгоревшей печкой, отец был певчим в церкви, и она для нас стала святыней. Мы с сестрой жили в сундуке, а мама и папа в палатке.

После освобождения района дедушка с бабушкой, и мы вернулись домой, у нас сгорели дом и часть надворных построек, скот. Это была для нас большая беда. Но мир не без добрых людей. Нашу семью приютила семья, которая жила под лесом. Они приютили нас в сарае, мы спали на сене.

Ближе к осени немцы вошли в деревню. Выглядели они как обыкновенные люди. Они облили керосином дома и подожгли их. Я видела, как горел наш дом. Помню: держусь за маму, она рыдает, как и все женщины кругом. Потом немцы нас всех посадили на подводы и повезли в Карамышево.

В первое время блокады паёк населению составлял: 250 грамм хлеба рабочим, а служащим, иждивенцам и детям – 125 грамм. Никогда не забуду, как мы с мамой ходили в магазин за этим пайком. Получив два кусочка хлеба, один побольше, другой поменьше, уходить не торопились. Дети, в том числе и я, смочив слюной ладошку, проводили по прилавку. Прилипшие к ладони жалкие крошки хлеба тут же слизывали языком.